Реферат: Концепт "современности" и категория времени в "советской" и "несоветской" поэзии

<...>

Нет, я ничего не позабыла!

Но была б мертва, осуждена, —

встала бы на зов Твой из могилы,

все б мы встали, а не я одна.

(Ольга Берггольц, 1941).

Я — где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я — где с облачком пыли

Ходит рожь на холме;

Я — где крик петушиный

На заре по росе;

Я — где ваши машины

Воздух рвут на шоссе...

(Александр Твардовский, 1946).

Три с половиной десятилетия, с 1917 по 1953 год, «советская» поэзия набирала силу и влияние над умами как адресатов, так и адресантов. Особенно впечатляют ее победы над последними: «неслыханная простота» позднего Пастернака и отказ от «бессмыслицы скомканной речи» у послелагерного Заболоцкого. Судя по всему, Большой стиль был закономерным итогом развития определенной тенденции в русской поэзии, и взаимоотношения с категорией времени и локализация «современного» у некоторых авторов Серебряного века позволяют сделать такое пессимистичное предположение.

Эту тенденцию характеризует прежде всего — мистика, с внесением которой в стихотворную ткань и делаются первые подступы к безличности и глобальности Большого стиля. Благодаря мистическому туману поэт из кого угодно (служителя муз, певца национальной судьбы — можно использовать любые эвфемизмы из арсенала поэзии XIX века) превращается в Пророка, что делает невозможным хотя бы легчайший градус самоиронии: «Я — изысканность русской медлительной речи...» Бальмонта, «Юноша бледный со взором горящим...» Брюсова, «Он (то есть — я. — С.З.) весь — дитя добра и света...» Блока, реальная страна с реальными людьми становится Русью-Женой (тот же Блок), «Мессией грядущего дня» (Белый), и, что самое главное, останавливаются исторические часы: «Для вас — века, для нас — единый час» (снова Блок), «В пространство пади и разбейся, / За годом мучительный год» (снова Белый).

Затем — переживание своего времени как апокалиптического. Здесь — прежде всего бьющие в лоб «Конь Блед» Брюсова и «Последний день» Блока.

Наконец, экзальтация низкого (проститутка должна непременно первой увидеть Грядущего в Вышних, алкоголь — способствовать реализации пророческих способностей, промискуитетные сексуальные развлечения — трактоваться как «мистические Миги»).

По-настоящему альтернативная описанной тенденция проявится лишь в 1920-е годы в творчестве Ходасевича. Поэт из Пророка превратится в иронизирующего над собой невротика:

Всё жду: кого-нибудь задавит

Взбесившийся автомобиль, —

или:

Бог знает, что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

Собственно, именно тогда и безразлично — в Париже/Берлине или Ленинграде/Москве появляются противостоящие «великой русской поэтической традиции», с одной стороны, и «перу, приравненному к штыку», — с другой, авторы, ставшие называть вещи своими именами: Андрей Егунов (1895 г.р.), Георгий Оболдуев (1898 г.р.), Константин Вагинов (1899 г.р.), Николай Заболоцкий (1903 г.р.), Александр Введенский (1904 г.р.).

Никакого сфинкса с «онемелым лицом», никаких «глухих годов» и «страшных лет»:

Нанюхался я роз российских,

и запахов иных не различаю