Совсем иные, более сложные, то мальчишеские драчливые, то сердечные и задушевные отношения сложились у Пушкина с другим лицейским поэтом, с чудаком Кюхлей, как прозвали они Вильгельма Кюхельбекера (1797-1846). «Длинный до бесконечности, при том сухой и как-то странно извивавшийся телом, что и навлекло ему эпитет глиста, эксцентрическим умом и с пылкими страстями, с необузданной вспыльчивостью, он почти полупомешанный, всегда был готов на всякие проделки. Кюхельбекер за свои странности и неловкость, и часто уморительную оригинальность был предметом беззлобных шуток и острот лицеистов», - писал Корф. Сам Пушкин, искренне любивший Кюхельбекера, не раз писал на него эпиграммы и делал по его адресу юмористические замечания.

Дружба Пушкина и его сверстников возникла и развивалась на плодородной почве творческого сотрудничества, поэтического вдохновения юношей. Об этом красноречивее всего говорят пушкинские строки:

Друзья мои! Прекрасен наш союз!

Он, как душа, неразделим и вечен –

Неколебим, свободен и беспечен,

Срастался он под сенью дружных муз!

Именно духовная близость, облагораживающее влияние поэзии, созвучие чувств и умственных запросов в пушкинском кругу лицеистов, делали их юношескую дружбу глубокой и прочной. В послании Пущину и Кюхельбекеру – ближайшими друзьями по Лицею – Пушкин, пожалуй, с наибольшей силой чувств и точностью слова вместе с тем кратко выразил мысль об идейной, духовной основе лицейской дружбы, способной выдержать самые суровые испытания Временем:

…но с первыми друзьями

На резвою мечтой союз твой заключен;

Пред грозным временем, пред грозными судьбами,

О милый, вечен он!

(«В альбом Пущину»)

В послании Кюхельбекеру отчетливо звучит тема святости дружбы, верности ей всегда и везде, при любых обстоятельствах:

Прости… где бы ни был я:

В огне ли смертной битвы,

При мирных ли брегах родимого ручья,

Святому братству верен я!

Дружеские связи с лицеистами завязывались трудно. Тем более заметна тяга Пушкина к людям «взрослого» мира: к дружбе с Чаадаевым и Кавериным, арзамасцами и Карамзиным, Тургеневым и Ф. Глинкой.

У Пушкина был особенный кружок, в котором он нередко проводил свой досуг, и который состоял из офицеров лейб-гусарского полка, стоявшего в Царском Селе. Пушкина всюду любили за остроту, веселый нрав, неистощимый запас шуток и более всего за стихи, которыми он бросал на право и налево.

Среди царскосельских гусаров П. Я. Чаадаев заметно выделялся своим умом и смелостью суждений. С ним у юного Пушкина сложились близкие, дружеские отношения. В Чаадаеве он уважал глубину и силу мысли, решительность и возвышенность жизненных идеалов. В известной дружеской эпиграмме юный поэт не случайно сравнивает этого гусарского офицера с Периклом и Брутом. Через посредство Чаадаева Пушкин познакомился и вошел в тесное общение и с другими офицерами – поручиком П. П. Кавериным, воспитанником Московского и Геттингенского университетов, и с Николаем Раевским, сыном знаменитого генерала Отечественной войны 1812г.

Ранняя политическая лирика поэта, получившая отражение в ряде стихов, посвященных Чаадаеву, Каверину и другим его новым друзьям, ярко и убедительно свидетельствуют об их действенном влиянии на развитие антикрепостнических взглядов и чувств Пушкина в этот период. В заключение своего «Послания к Чаадаеву» поэт говорит:

Приду, приду я вновь, мой милый домосед,

С тобою вспоминать беседы прежних лет,

Младые вечера, пророческие споры,

Знакомых мертвецов живые разговоры;

Посмотрим, перечтем, посудим, побраним,

Вольнолюбивые надежды оживим,

И счастлив буду я …

И все же дружеские связи этого периода далеки от равенства. Друзья Пушкина – почти всегда учителя его. Одни учат его гражданской твердости и стоицизму, как Чаадаев или Ф. Глинка, другие наставляют в политической экономии, как Н. Тургенев, третьи приобщают к тайнам гусарских кутежей, как Каверин.

В 1824г. Пушкин посвятил дружбе четверостишие, окрашенное горечью:

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольной разговор,

Обмен тщеславия, безделья

Иль покровительства позор.

Дружеские связи лицейского периода – с царскосельскими гусарами, с литераторами-арзамасцами – молодыми писателями, объединявшимися вокруг знамен «нового слова» Карамзина и романтизма Жуковского, - с семьей Карамзина – давали исключительно много для формирования ума и взглядов Пушкина, его общественной и литературной позиции. Но они влияли и на характер. В гусарском кружке Пушкин мог чувствовать себя взрослым, у Карамзина – вдохнуть воздух семьи, домашнего уюта – того, чего сам он никогда не знал дома.

Огромное образовательное и нравственное значение для становления личности поэта имели литературные влияния и личные контакты Пушкина-лицеиста со знаменитыми русскими писателями. Они расширяли его историко-литературные познания, шлифовали его эстетические вкусы, возбуждали чистые нравственные помыслы, мечты и чувства. В этом отношении едва ли не самым сильным среди других русских поэтических влияний, было влияние Жуковского.

Глубокий и тонкий лирик, открывший тайны поэтического звучания, Жуковский отличался и другой одаренностью: это был бесспорно самый добрый человек в русской литературе. Доброта, мягкость, отзывчивость тоже требуют таланта, и Жуковский обладал этим талантом в высшей мере. В годы учения Пушкина в Лицее Жуковский был уже призванным поэтом, и Пушкин свое стихотворное послание к нему (1816г.) начал с обращения: «Благослови, поэт…». В этих словах было сознание дистанции, отделявшей автора прославленного в 1812г. патриотического стихотворения «Певец в стане русских воинов» и вызывавших бурные споры романтических баллад от вступавшего на поэтический путь новичка. Однако в отношении Жуковского к начинающему поэта не было ни покровительства, столь нетерпимого Пушкиным, ни досаждавшей ему нравоучительности. Жуковский нашел верный тон – тон любящего старшего брата, при котором старшинство не мешает равенству. Это сделало дружбу Пушкина и Жуковского особенно долговечной.

В послании «К Жуковскому» (1817) Пушкин обращается к своему предшественнику и учителю с такими словами, раскрывающими значение его романтической музы для юного поэта-лицеиста:

Не ты ль мне руку дал в завет любви священной?

Могу ль забыть я час, когда перед тобой

Безмолвный я стоял и молнийной струей

Душа к возвышенной душе твоей летала

И, тайно съединясь, в восторгах пламенела.