Реферат: Последний поэт Серебряного века.

Ангел смерти стал обозначаться.

Понял Клее, что настало время

С Музой и знакомыми прощаться.

Это были не единственные строки о близости конца. Я часто натыкался на них: “Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был...” “Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня”. Он остро ощущал, как ложится покров зимы на яблоневый цвет. Его песни — не гимны юноши-поэта солнцу и весне. Но они — не холод старости. Ощущение ухода расширяет его зрачки, заставляет вглядываться в окружающее с любовью, с болью, пронизывающей сердце:

Жизнь хороша, особенно в конце,

Хоть под дождём и без гроша в кармане,

Хоть в Судный день — с иголкою в гортани.

Он “равнодушием отчей земли не обидел”. Он благодарен за дар студёной воде и пахучему хлебу. Он так же вдохновенно приветствует дождь, как сияние радуги. Травы звучат ему нежной музыкой флейты.

Я ловил соответствие звука и цвета,

И когда запевала свой гимн стрекоза,

Меж зелёных ладов проходя, как комета,

Я-то знал, что любая росинка — слеза.

Бездонное небо стояло над поэтом, звёзды падали в раскрытые ладони, и во всём он открывал Адамову тайну, всюду обитало “горящее слово пророка”. Часто эта красота стоит перед ним укором, он печалится, что не может создать слова, достойные её. Он слышит “круглого яблока круглый язык”, “белого облака белую речь”, но не находит в себе равноценных звучаний: “Потому что сосудом скудельным я был”.

Обыкновенно добрые люди хранят себя и своих ближних от упоминаний о возможной смерти: “Ну, что ты! Живи ещё сто двадцать...” Я про себя не хранил своего поэта. Я довременно хоронил его. Вот, думаю, ещё месяц, ну год — и его не станет. Дотошно отыскивал в стихах упоминания о возрасте поэта. А он припоминал дату — 1913 («Тогда ещё не воевали с Германией...»). Или рассказывал, как мама испекла печенье из картофеля в восемнадцатом году («Я так давно родился...»).

Вторая встреча — в декабре 1981 года — была ещё более короткой, ещё более случайной: в зал, где мой театр поэзии репетировал спектакль «Чужих певцов блуждающие сны» с его, Тарковского, стихами:

Явь от потопа до Эвклида

Мы досмотреть обречены, —

вбежал опоздавший артист: “Скорее собирайтесь! Тут рядом, в Тимирязевке, Тарковский выступает”. Мы побежали. “Может быть, в последний раз его увидим”, — сказал я.

В одной из комнат библиотеки в три ряда стояли парты, за которыми сидело человек семь-десять. Сам Тарковский тоже сидел за партой, лицом к слушателям в первом от двери ряду. Рядом с ним сидела его жена. Она была его слухом. Я сразу вспомнил строки:

Мне говорят, а я уже не слышу,

Что говорят. Моя душа к себе

Прислушивается...

Поэт глядел сквозь зал совсем отрешённо. Старость и болезнь иссушили его тело. Оно показалось мне деревянным футляром. Изогнутой певчей скрипки совсем не было видно. Про такой облик не скажешь, как это обычно принято: “Его душа, его ум светились в каждом жесте”. Душа томилась где-то там, за грубыми стенами своей тюрьмы.

Душе осточертела

Сплошная оболочка

С ушами и глазами

Величиной в пятак,

И кожей — шрам на шраме,

Надетой на костяк.