Сочинение: Языковые особенности дилогии П.И. Мельникова В лесах и На горах

Свои взгляды на «раскол» Мельников изложил в мону­ментальном «Отчете о современном состоянии раскола в Ни­жегородской губернии», написанном по заданию министра внутренних дел (1855 г.). В этом документе рельефно выра­зилась двойственность положения Мельникова — ученого чи­новника и просветителя. Почти десятилетняя служба не могла не повлиять на него. «Отчет» представляет собою ти­пический образец чиновничьей «дипломатии», главным ору­жием которой были верноподданнические заверения. Сообра­зуясь с официальной политикой, Мельников писал в этом документе, что старообрядчество представляет силу, препят­ствующую «благодетельным видам» правительства, что в случае международных конфликтов «раскольники» могут оказать поддержку тому иноземному государству, которое пообещает им свободу вероисповедания. Правда, сколько-ни­будь убедительных доказательств, подтверждающих эти по­ложения, он, в сущности, не привел.

Но главное в «Отчете» не в обосновании правительствен­ного взгляда на «раскол». Сквозь официальную фразеоло­гию этого документа явственно проступает мысль Мельни­кова-просветителя о том, что «раскол» — это одно из тяжких зол народной жизни. Развивая эту мысль, он смело нельзя забывать, что «Отчет» составлялся в последние годы цар­ствования Николая I высказал соображения и выводы боль­шой обличительной силы. По мнению Мельникова, на отно­шении к «расколу» ярче всего проявлялись противоречия внутриполитической жизни России. В сущности, полулегаль­ный гражданский быт старообрядцев создавал благодатную почву для всякого рода злоупотреблений. Чиновничество без­застенчиво грабило старообрядцев именно на том основании, что их верования были вне закона. Православный поп вы­могал с них обильную дань только за то, что не доносил на­чальству об их приверженности к «расколу». Многие по­мещики «покровительствовали» старообрядцам лишь по­тому, что те отплачивали «благодетелю» «примерным» об­роком. Богатые старообрядцы поддерживали традиции «раскола», чтобы сподручнее было обделывать свои торго­вые и промышленные дела, как правило, отнюдь не без­грешные [Еремин, 1976, с. 15].

Таким образом, главные правящие силы России на деле были заинтересованы в существовании «раскола», но имен­но полулегальном существовании. В николаевские времена нечего было и думать о полной легализации «раскола» — Мельников это хорошо понимал. Он искренне был убежден, что для того, чтобы защитить подлинные человеческие интересы массы старообрядцев, необходимо было подавить «рас­кол» силами правительства и православной церкви.

После пред­ставления «Отчета» служебная карьера Мельникова, по су­ществу, окончилась. Правда, он состоял при министерстве еще около десяти лет, но важные дела ему теперь поруча­ли редко, чинами явно обходили. Мельников не мог не понимать причин такой «немило­сти» [Еремин, 1976, с. 16]. Утопическая вера в просветительную миссию самодер­жавного правительства получила сильный удар. Но богатый опыт чиновничьей службы не пропал даром. Именно в эти годы родился самобытный писатель Андрей Печерский.

В. И. Даль, которого Мельников считал «перво­степенным знатоком русского быта», по-прежнему не оставлял писателя поддержкой и советами.

Рассказом «Красильниковы» Мельников как бы заново начинал свой творческий путь. Он тогда все еще сомневался в своих писательских способностях. Понадобилось одобрение В. И. Даля, чтобы Мельников решился отослать это свое произведение в печать. Успех рассказа превзошел самые смелые надежды. Критики того времени говорили о нем как о незаурядном явлении литературы. Некрасовский «Современник» — в те глухие годы самый последовательный защитник реализма,— заключая свой отзыв, писал: «По верности действительности, по меткости и по силе впечатления этот рассказ может быть поставлен наряду только с лучшими произведениями». Произведения, с которыми критик мысленно сопоставлял рассказ Печерского, здесь не названы, но безоговорочная ре­шительность тона побуждала читателей вспомнить имена самых крупных русских писателей. Красильниковы» — первое художественное произведение где писатель показал себя знатоком народной жизни и быта; здесь проявились такие специфические черты его творческой манеры, как склонность к использованию лич­ных наблюдений и ярко выражен­ный этнографизм. Критика отме­тила «необыкновенное умение владеть чистым русским языком» и «не­обыкновенную наблюдатель­ность»; И. И. Панаев поставил рассказ в первый ряд литературы («Современник», 1852, № 5) [Шешунова, 1994, с. 580].

Успех «Красильниковых» открывал перед Мельниковым широкую дорогу в литературу. Будучи весной 1852 года в Петербурге, Мельников убедился в этом. «Красильниковых» читают нарасхват,— сообщил он в одном из своих тогдаш­них писем.— Панаев задал мне обед; вместо 50 рублей за лист, которые дает Погодин, предлагает 75 рублей серебром за лист» [Шешунова, 1994, с. 580]. Казалось бы, теперь он мог писать и писать. Но в его литературной работе наступил еще один, почти пятилет­ний перерыв. Почему же он не воспользовался обстоятель­ствами, как будто бы так счастливо сложившимися для него?

В только что цитированном письме есть фраза, содержа­щая исчерпывающий ответ на этот вопрос. Рассказав о бу­дущих гонорарах, Мельников написал следующее: «Если не запретят писать, надобно будет воспользоваться этим вы­годным предложением». Если не запретят писать... В нико­лаевские времена такого рода запреты не были редкостью. «История нашей литературы, - писал Герцен в 1850 году,— это или мартиролог, или реестр ка­торги» [Еремин, 1976, с. 18].

Когда Мельников писал горькие слова о возмож­ном запрете, у всех еще была в памяти буря, разразившаяся над А. Н. Островским после напечатания пьесы «Свои лю­ди — сочтемся»: попечитель московского учебного округа «вразумлял» великого драматурга, а полиция следила за каждым его шагом — по прямому приказу царя. Как раз в 1852 году Тургенев после выхода в свет его «Записок охотника» был посажен на съезжую, а потом сослан в деревню.

«Красильниковы» произвели большое впечатление не только на читателей, но и на тех, «кому ведать надлежало». «Быть может, до вас дойдут слухи о том, что я арестован,— предупреждал Мельников своего адресата в том же письме.— Повесть «Красильниковы» имела сильный успех, но цензу­ра, говорят, возопияла и послала в Москву узнать, кто такой «Печерский»... Если это справедливо, без неприятностей не обойдется: здесь то и дело литераторы на гауптвахте сидят. Авось и пройдет!» Но авось не выручил: ведь Мельников был чиновник — лицо перед высшим начальством сугубо подневольное [Еремин, 1976, с. 18].

Почему же власть имущие так всполошились?

Тема рассказа как будто бы чисто бытовая. Но разре­шалась она на таком жизненном материале — быт купечест­ва, который в то время сам по себе был политически ак­туален. Гоголь бросил на купца презрительно-насмешливый взор. Но его купцы еще старозаветной породы. Они еще и сами не перестали считать себя холопами; даже с начальст­вом средней руки они были почтительны и уступчивы и осмеливались только разве жаловаться, да и то лишь в крайних случаях. Русский купец и промышленник середины XIX столетия был уже не таков. Вышедший из числа оборотистых мужиков или плутоватых и услужливых при­казчиков, он все смелее и напористее претендовал на поло­жение нового хозяина жизни. И самодержавие сочувствен­но относилось к этим претензиям. К такому купцу русские писатели тогда только еще начинали присматриваться. Сам­сон Силыч Большов стоял в тогдашней литературе почти в полном одиночестве.

Корнила Егорыч — человек того же разбора, что и Большов. Но в мельниковском герое перед нами новое качество: он, если можно так про него сказать, мыслит более круп­ными категориями, он «политик». Говоря о бестолковости чиновничьей статистики, Корнила Егорыч в то же время имеет в виду всю государственную экономию; он толкует не просто о нравах и стремлениях купеческой молодежи самих по себе, а о смысле и пользе просвещения вообще. И все это самоуверенно, ни на минуту не сомневаясь в собственном превосходстве над собеседником.

На первый взгляд может показаться, что Мельников в чем-то разделяет мнения старшего Красильникова и даже чуть ли не сочувствует ему. В речах Корнилы Егорыча о несуразице казенных умозаключений есть явный резон. Но ведь чиновники и на самом деле действуют так бессмыслен­но и нелепо, что нетрудно заме­тить это. За «критиканством» Корнилы Егорыча явно чув­ствуется полно