Статья: Ф. Де Соссюр о невозможности языковой политики
«En un certain sens on peut parler à la fois de l’immutabilité et de la mutabilité du signe (linguistique)»
«В известном смысле можно одновременно говорить о неизменяемости и изменяемости языкового знака» [2].
Это замечание Соссюра издатели его «Курса» — Балли и Сешей — сопровождают следующим примечанием, разрушающим, кстати сказать, его кажущуюся «диалектичность»: «Было бы ошибочно упрекать де Соссюра в том, что он, приписывая языку два противоположных качества, иллогичен или парадоксален; противопоставлением двух броских выражений («deux termes frappants») он хотел только крепко подчеркнуть ту истину, что язык преобразуется без того, чтобы говорящие могли его преобразовывать. Можно также сказать, что он недосягаем (intangible), но и. неизменяем (inalterable) » [3].
Примечание Балли и Сешея совершенно правильно характеризует позицию Соссюра: у него действительно в первом случае идет речь о невозможности для говорящих изменять язык, во втором — об изменяемости языка во времени. В этой статье нас будет интересовать первый случай.
Формулировки Соссюра в этом отношении не вызывают никаких сомнений: он говорит, что «исключено всякое лингвистическое изменение, общее и внезапное» [4], он утверждает, что «языковый знак ускользает от нашей воли» [5]. Начиная главу «Immutabilité et mutabilité du signe», Соссюр высказывается следующим образом:
«Если по отношению к понятию, которое оно представляет, "значащее" (le significant) является как бы свободно избранным, наоборот, по отношению к лингвистическому обществу, которое его употребляет, оно не свободно, оно предписано. Общественная .масса нисколько не спрошена и ,,значащее", избранное языком (?), не могло бы быть замещено другим. . . Не только индивид был бы неспособен, если бы он захотел модифицировать в чем бы то ни было выбор, который был сделан, но сама масса не может проявить свою верховную власть ни над одним словом; она привязана к языку такому, каков он есть (elle est liée à la langue telle quelle est)». «Знак (языковой) непреложен, т. е. противодействует всякой произвольной подстановке» [6]. «Никакое общество не знает и никогда не знало языка иначе, как продукт, унаследованный от предшествующих поколений, продукт, который нужно брать таким, какой он есть (à prendre tel quel)» [7].
Мысль Соссюра, таким образом, совершенно ясна; при этом необходимо особо отметить, что Соссюр говорит о недосягаемости языка не только для индивида, но и для массы говорящих, для коллектива [8]. Таким образом, концепция Соссюра сводится к тому, что язык изменяется во времени по объективным причинам, самый же субъект языка — носитель языка — языковой коллектив не участвует в этом изменении, его роль чисто пассивная, он «привязан» к языку такому, какой имеет, и выйти за пределы унаследованной системы не может.
Положение Соссюра о недосягаемости языка для говорящих представляется весьма важным не только как одно из положений теоретического языковедения вообще и не только как одно из основных положений научной системы Соссюра, с которым он сам связывает такие кардинальнейшие вопросы, как невозможность, по его мнению, революции в языке [9] или неправомерность самой постановки вопроса о происхождении языка [10].
Положение Соссюра о недосягаемости языка для говорящих в высшей степени важно еще и потому, что, если Соссюр прав, то невозможно организованное вмешательство общества в языковый процесс, организованное руководство этим процессом, невозможна языковая политика.
Здесь чисто теоретическая, философская проблема перерастает (как это, впрочем, и закономерно) в проблему общественно-политической значимости.
Для каждого из нас представляется нелепым самый вопрос: возможна ли языковая политика? Невозможность языковой политики обозначала бы для нас ненужность и методологическую невозможность самой науки о языке. Если Соссюр прав, то к языковедению, оказывается, неприменим очень известный, но и очень хороший совет Маркса философам — не только изучать, но и преобразовывать мир. Всуе «писать законы» развития языка, если их нельзя «исполнять» в соответствующей практике. Вопрос, задаваемый каждой научной дисциплине нашей молодежью: «Для чего это надо?» — в своей философской сущности законнейший и необходимейший вопрос. Соссюр отвечает на него: «Ни для чего», во всяком случае не для того, чтобы изменять, преобразовывать, организовывать «недосягаемую» для нас конкретную языковую действительность; во всяком случае, те пятнадцать с лишком строк, которые из трехсот с большим лишком страниц своего курса посвящает Соссюр «пользе языковедения», настолько в этом отношении характерны, что я приведу их целиком: «Какова же, наконец, польза языковедения? Очень немногие имеют на этот счет ясные представления; здесь не место их прояснять. Но очевидно, во всяком случае, что лингвистические вопросы интересуют всех тех — историков, филологов и пр., — кто имеет дело с текстами. Еще более очевидна его значимость для общей культуры (pour la culture générale): в жизни индивидов и обществ язык есть фактор более значительный, чем какой-нибудь другой. Было бы неприемлемо, чтобы его изучение оставалось делом нескольких специалистов; в самом деле, все занимаются им в той или иной степени; но — парадоксальное следствие всеобщего интереса — нет области, где бы укоренилось больше абсурдных мыслей, предрассудков, миражей, фикций. С точки зрения психологической, эти ошибки не являются такими, которыми можно было бы пренебрегать; но задача языковеда — прежде всего их обнаружить и рассеять как можно окончательнее» [11]. Поистине очень немногие имеют на этот счет ясные представления.
Нужно ли нам с вами доказывать возможность языковой политики? Нет. Нужно ли опровергать положение Соссюра о ее невозможности? Непременно нужно (…).
Положение Соссюра о недосягаемости языка говорящих можно было бы опровергать простой ссылкой на общеизвестные факты по способу одного из пушкинских мудрецов:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее он не мог бы возразить…
История очень многих «литературных» языков дает примеры преобразования языка по инициативе и при помощи соответствующих профессионалов-филологов, литераторов и пр. Напомню как типичный известный случай с вытеснением из чешского литературного языка слов немецкого происхождения (или подозреваемых по немецкому происхождению); это вытеснение имело весьма значительные результаты: «Чешский словарь сделался, таким образом, в значительной мере словарем искусственным, в котором производные и сложные слова, созданные из славянских элементов, систематически заменили слова немецкие или слова, сходные с немецкими. . .» [12].
Это обстоятельство «изолировало чешский язык не только от всех европейских языков, но даже от всех языков славянских. В это время как польский язык сохраняет до сих пор множество слов, взятых из немецкого, большей частью хорошо ассимилировавшихся и полонизованных, чешский имеет (соответственно) только славянские элементы, и, в силу своего исключительно славянского характера, его словарь не согласуется больше ни со словарем польским, ни даже с каким-нибудь другим славянским словарем в целом ряде случаев. Дошло даже до того, что заменили такое общеевропейское слово, как teatr, ходовое в польском и русском, словом divadlo, которое не имеет своего эквивалента нигде в Европе» [12].
Однако примеры преобразования литературных языков, преподносимые даже весьма родственным Соссюру А. Мейе, могли бы быть для Соссюра не показательны, поскольку литературные языки он считает искусственными в отличие от естественного разговорного языка: «... всякий литературный язык, продукт культуры, отъединяет область своего существования (arrive à détacher sa sphere d’existence) от области естественной, области разговорного языка» [13]; «возможно ли отличить естественное органическое развитие данного языка от его искусственных форм, таких, как литературный язык, которые обязаны своим происхождением не факторам внешним и, следовательно, неорганическим» [14] (какая путаница! Словно разговорный язык не есть продукт культуры и не обязан своим происхождением внешним факторам!).
Сошлюсь, однако, на многочисленные и общеизвестные примеры из области естественного разговорного языка, указывающие на громадное значение и в этой области сознательного преобразования языка. Примеры такого рода можно было бы приводить из практики различных общественных классов; изрядное количество их приводится в литературе, изучающей язык крестьянства (который для Соссюра является, вероятно, наиболее естественным). Оказывается, что и для крестьянина язык не является недосягаемым: крестьянин сознательно преобразовывает свое произношение, грамматику, словарь, фразеологию по направлению «городского» языка; этот сознательный отказ от местного говора даже характеризует весь процесс развития языка деревни в обстановке ее расслоения под натиском развивающегося капитализма.
Таким образом, и в процессе развития разговорного массового языка язык не недосягаем. Но факты — вещь не только упрямая, но и обманчивая; Пушкин, например, обвинил своего второго мудреца в «ползучем эмпиризме», хотя и «хвалили все ответ замысловатый»:
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галлилей.
Может быть, и в данном случае Соссюр прав вопреки «фактам»? Посмотрим же, как, по мнению Соссюра, «язык ускользает от нашей воли» (...).
Соссюр прежде всего устанавливает, что во всякую эпоху, и как бы далеко ни углубляться в древность, язык всегда является наследием предшествующей эпохи (святая истина! но как и все «святые» истины — с изъянцем: язык является не только наследием предшествующей эпохи. В этом вся соль!). Но и эта полусвятая истина еще ничего не доказывает: «... ссылка на наследственный характер языка еще ничего не объясняет, — справедливо говорит Соссюр, — если не пойти дальше». И Соссюр «идет дальше»: «Разве нельзя, — спрашивает он, — изменять время от времени (!) существующие и унаследованные законы?» [15] Это замечание заставляет Соссюра «установить язык в его социальную раму и поставить вопрос так, как его поставили бы по отношению к другим социальным установлениям» [15]. Вступив на путь «социологического» метода (кстати, это очень поучительно для тех, кто готов рукоплескать всякому «социологическому» методу, а в Соссюре видит чуть ли не отца социологической лингвистики), Соссюр вынужден установить «большую или меньшую свободу, которой пользуются остальные установления» в смысле возможности их преобразования со стороны общества, и дальнейший ход его мыслей сводится к полному отъединению языка от остальных социальных установлении и к доказательству того, что язык, не в пример другим «социальным установлениям, находится целиком и насквозь во власти исторического ,,фактора" наследственности, что и исключает возможность его изменения обществом» [16].
На этот предмет у Соссюра имеются четыре пункта аргументов, которые он считает самыми важными, самыми прямыми и такими, от которых зависят все остальные. К рассмотрению «пунктов» Соссюра мы и перейдем, предваряя, во избежание недоразумений, наши возражения дословным цитированием соответствующего пункта.
«Выше он (произвольный характер знака, — Л. Я.) заставлял нас допускать теоретическую возможность изменения; углубляя, мы видим в действительности, что самая произвольность (языкового. — Л. Я.) знака защищает язык от всякой попытки его модифицировать. Масса, будь она даже более сознательна, чем она есть на самом деле, не смогла бы его (язык. — Л. Я.) обсуждать (ne saurait le discuter), потому что для того, чтобы какое-нибудь явление могло быть поставлено на обсуждение, нужно, чтобы оно покоилось на какой-либо разумной норме (sur une norme raisonable). Можно, например, спорить о том, какая форма брака является более разумной — моногамная или полигамная, и приводить доводы за ту или за другую. Можно было бы дискутировать по поводу системы символов, потому что символ имеет рациональную связь с символизируемой им вещью; но для языка, системы произвольных знаков, этой основы нет, и с этим падает всякая твердая почва для дискуссии; нет никаких причин предпочитать французское soeur английскому sister, немецкое Ochs французскому boeuf и т. п.» [17]
--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--