Статья: Гражданская война в России под углом зрения политической конфликтологии
В то же время общеизвестен громадный вклад активных меньшинств в дело революции (как внутри страны, так и за ее пределами; как инородных, так и коренных) и именно в победу красных. Кто же выступал в качестве “стратегической группы”? Можно предположить, что в масштабах страны повторилась ситуация, с которой сталкиваются многие парламенты: противостояние основных фракций увеличивает значение “третьей силы” — меньшинства. Получается, что неадекватно большая роль меньшинств в гражданской войне была обусловлена дезорганизованностью, растерянностью, волевым коллапсом основной массы населения.
Этот вывод возвращает нас к теме взаимодействия народа и государства. Мы уже говорили о том, что бунт не делал из крестьянина разбойника и душегуба, ибо имел свой сценарий, предполагал совместное выступление вовне общины. При этом и внутри последней тлели и вспыхивали конфликты, например, испокон веков существовали враждовавшие между собой семейные кланы. Революционный всплеск начала ХХ в. породил глубокие расколы: люди стали делиться на сажавших и отсидевших, черносотенцев и левых, экспроприаторов и пострадавших, выделенцев и общинников. Эти субъекты находили себе “политическую крышу” в рамках сложившихся управленческих структур и хозяйственной практики (например, правые — левые на сельском сходе; торговцы-правые — кооператоры-левые). Положение осложнила мировая война и революция 1917 г., нарушившие хозяйственное единство страны.
По мнению многих наблюдателей, в пореформенной деревне противостояние власти стало с определенного момента прочно ассоциироваться с неприятием всего сельского уклада жизни, самого крестьянского труда. Село заимело “своих” буянов и хулиганов, и новое разделение, видимо, шло “поверх” оппозиций “богатые — бедные”, “общинники — выделенцы”, “торговцы — землепашцы”, “левые — черносотенцы” и т.д. Слом привычного государственного порядка вывел эти элементы (точнее, некий набор человеческих качеств и стереотипов поведения) на первые роли в “красном” лагере.
В годы гражданской войны наблюдался парадокс: пока деревню не трогают, она не против быть советской, а значит, как-то вписывается в новый порядок. Когда же власть к ней приближается, возникают “антисоветизм” и “контрреволюция”, вспыхивает борьба за “настоящие” Советы и “честных коммунистов”. Но эти искания крестьян не вылились в создание, скажем, крестьянского союза, хотя подобные идеи в сельской среде возникали, особенно после перехода к нэпу. В 1906 — 1907 гг. роль народных пытались сыграть правые партии, но антиреволюционная волна спала и они перестали быть массовыми организациями. В 1917 г. в качестве таковых недолго выступали эсеры и большевики. Почему же претензии всех этих партий на народность оказались нереализованными? Потому, очевидно, что в России субъектом общественно-политической активности (в корреляции с царской правдой) выступала община. Партия, даже монархическая, не вписывалась в подобную систему отношений, как не вписались в нее хозяева-“столыпинцы”. Современные авторы склонны называть партии аттракторами, притягивающими идейно близких людей [Митина, Петренко 1995: 108]. Для большинства россиян начала ХХ в. таким “аттрактором” было представление о должном мироустройстве. Отсюда и спонтанный, но настойчивый поиск того идеала “настоящего” государства, достижение которого успешно имитировал наименее связанный “условностями” субъект и тем самым политически эксплуатировал наиболее массовый класс — крестьянство.
Любое жесткое противостояние в обществе, тем более военное, сопряжено с запуском механизма конфликта идентичностей. Описаны процессы и субпроцессы, ведущие к разделению на “своих” и “чужих”. Что же изменилось в России после крушения Империи? Община перестала быть монолитной, в нее вошла политика. Клановые противостояния стали встраиваться в вертикальное противостояние в рамках “большого” общества. Это открывало перед его акторами принципиальную возможность для мощнейшей мобилизации ресурсов. При движении страны в сторону интенсивного, рыночного хозяйства возникла крайне противоречивая ситуация. С одной стороны, община оставалась для крестьянина значимой (и часто определяюще значимой) величиной, а следовательно — субъектом взаимодействия с внешним миром. С другой — она оказалась куда менее единой, чем прежде, и при этом была способна выделять активные импульсы во внешний мир. Такая двойственность осваивалась большевиками с помощью описанной выше двуликой системы управления — репрессивно-революционной чрезвычайщины.
Как отмечает А.А.Вилков, “большевики не могли не нести на себе отпечаток типичных характерных черт русского народа, но это еще не означает их ментальной близости, а лишь — похожесть, причем не по сущностным качествам. Их двойственность определена различной природой и направленностью двоецентричных менталитетов. У крестьян наличие “негативного”, “дезорганизующего” ядра есть не что иное, как своего рода накапливающаяся защитная реакция на внешние обстоятельства, мешающие жить в соответствии с сущностными положительными архетипами. Системообразующим ядром менталитета крестьянства являются те структуры, в которых отражается его созидающая сущность… Дезорганизующие начала крестьянского менталитета становились определяющими лишь периодически, в виде выброса негативной энергии. Большевистское двоецентрие имело другое соотношение. Агрессивно-разрушительное начало было определяющим, в т.ч. и по отношению к крестьянству. Их “позитивные” ценностные ориентации отнюдь не совпадали с крестьянскими и в качестве конечной цели предполагали ликвидацию крестьянства как класса” [Вилков 1997: 88].
То есть реалистичность ленинского проекта вовсе не равнозначна его соответствию ментальным ценностям крестьянства. Большевики поэтапно эксплуатировали выгодные для себя черты крестьянства. Хотя “большая крестьянская революция” меняла установки большевиков в тактическом плане, их стратегические цели сохранялись [Вилков 1997: 88]. Другими словами, в ходе гражданской войны произошла крупномасштабная подмена: антироссийская и антинациональная власть сумела завладеть государственническим сознанием крестьянского большинства. Принципиально важно при этом, что напряженность в самом “почвенном слое” общества не могла реализоваться через межпартийную борьбу. Не раз было описано сознание массового человека, выпавшего из привычных форм бытия, — это общинник без Бога, без его образа, в слепом и агрессивном поиске утраченной гармонии. Именно в таком состоянии оказались массы русского крестьянства, что открывало перед большевиками широкие возможности для “утилизации” распавшегося единства, при условии овладения стереотипами крестьянского восприятия жизни и управления.
Если в отношениях русского государства и крестьянской общины ранее можно было усмотреть конструктивное, взаимокоррелирующее напряжение, то после 1917 г. мы имеем дело с другим явлением: чуждая, имеющая далекие и непонятные народу цели власть старалась, не выпуская массы из орбиты своего влияния, погасить недовольство, оставить энергию протеста на “нижних этажах”.
Формы утилизации политической конфликтности, использованные большевиками в гражданскую войну, не раз применялись различными политическими силами на протяжении ХХ в. В частности, речь идет о неискреннем и корыстном “союзничестве”, которое нередко оказывалось более действенным, чем открытое противостояние. В современной политической жизни либерально-социалистический (революционный по происхождению) проект расколот на множество активно враждующих фракций. На деле эта раздробленность работает на его усиление: не остается места для подлинно консервативных, религиозных сил, их роль выполняют вполне предсказуемые персонажи политического поля. Политический раскол обеспечивает общее идеологическое доминирование указанного проекта. Немалая доля ответственности за то, что на протяжении десятилетий развитие российской общественно-политической жизни протекало в таком русле, лежит на белом движении.
В ходе гражданской войны в России впервые была применена та властная технология, которая, на наш взгляд, преобладает в современном мире: освоение дезориентированного сознания через “сваривание” реальной конфликтности и управление конфликтом в интересах элитных групп. Успеху такой технологии способствует создание политического поля, где любая оппозиция объявляется “врагом”, а опасные для статус-кво силы не имеют возможности консолидироваться или вынуждены бороться под чужими знаменами и идти по пути политиканства. Заставить противника говорить на своем языке — значит во многом обезоружить его, лишить собственной логики, принудить к метаниям между сопротивлением и диалогом.
“Делать” таким образом политику можно до определенного предела, заданного национально-религиозным самосознанием, исторической памятью народа и традиционными основами народного быта. Именно ослабление этих органических начал и открывает дорогу “технологиям”. Возвращаясь к теме гражданской войны, можно сказать, что белое движение было сильно постольку, поскольку опиралось на эти начала и поскольку сами они присутствовали в народной жизни. Неуспех движения объясняется тем, что в условиях крушения Империи после кровопролитной войны с Германией и ее союзниками главные исторические силы — служилое сословие и крестьянство — оказались дезориентированы и распылены. В таких обстоятельствах и сошлись два разных вида "инструментального" отношения к Другому: партийно-групповое, которого последовательно придерживались большевики, и мужицкое, крестьянское, что породило трагический, катастрофический эффект.
Список литературы
Ахиезер А.С. 1991. Россия: критика исторического опыта. Т. 2. М.
Бровкин В.Н. 1994. Россия в Гражданской войне: власть и общественные силы. — Вопросы истории, № 5.
Вилков А.А. 1997. Менталитет крестьянства и российский политический процесс. Саратов.
Грациози А. 1997. Большевики и крестьяне на Украине. 1918 — 1919 годы. М.
Дроков С.В. 1999. Некоторые проблемы истории гражданской войны в Сибири. — Вопросы истории, № 6.
Козлова Н.Н. 1995. Заложники слова? — Социс, № 9.
Лапкин В.В., Пантин В.И. 1997. Русский порядок. — Полис, № 3.
Леонтович В.В. 1995. История либерализма в России. 1762 — 1914. М.
Лурье С.В. 1994. Метаморфозы традиционного сознания. Опыт разработки теоретических основ этнопсихологии и их применения к анализу исторического и этнографического материала. СПб.
Митина О., Петренко В. 1995. Динамика политического сознания как процесс самоорганизации. — Общественные науки и современность, № 5.
Певзнер Я.А. 1997. Мировая революция: великая авантюра и ее крах. — МЭиМО, № 10.
Рутыч Н.Н. 1993. Думская монархия. Статьи разных лет. СПб.
Фельштинский Ю. 1998. Как добывались деньги для революции. — Вопросы истории, № 9.