Статья: Языковая картина мира в информационных войнах

С одной стороны, информационная война представляет собой особую форму войны, поскольку в ней внешние границы государств, которые в традиционных войнах образуют линию фронта, теряют свое значение: театр военных действий возникает там, где возможен прорыв через «слабые места» информационных и коммуникационных систем. Майкл Хейден, бывший директор Агентства национальной безопасности США, очень точно охарактеризовал географию информационной войны в своем выступлении 16 октября 2000 г. на 23-й Конференции по безопасности национальных информационных систем (NISS): «Информация является теперь территорией. Территорией, на которой мы должны обеспечивать безопасность Америки так же, как мы обеспечиваем безопасность Америки на <...> суше, на море, в воздухе и в космосе» [Poulsen, 2000].

С другой стороны, информационная война означает теперь уже не обязательно и не только войну между государствами, и ведется она не обязательно вооруженными силами. Она может вестись путем атак небольших групп или даже отдельных людей, находящихся как за пределами, так и внутри страны. Этот аспект информационной войны мы будем рассматривать в дальнейшем подробнее.

Кроме того, информация может являться не только целью поражения в информационной войне, но использоваться одновременно в качестве оружия и метода ведения войны. И здесь возникает вопрос об оценке рисков применения этого вида вооружений и масштаба ущерба, который может быть причинен противнику. Поскольку существующее ius in bello обязывает проверять новые вооружения, а также средства и методы ведения войны еще до их использования на их соответствие нормам международного права, то действует фактически правило: все, что не запрещено, разрешено. Чем разрушительнее при этом оружие или система вооружений, тем большее значение приобретает оценка рисков их применения.

Можно сказать, что любая информация существует в виде знаков, объединенных в семиотические системы, и передается в знаковой форме. В силу этого она с легкостью причисляется к несмертоносным видам вооружений и считается вполне совместимой с ius in bello, правилами ведения войны, так что порог допустимости этого оружия оказывается неизмеримо ниже порога допустимости смертоносного оружия. Тем самым на огромных территориях жизненно важных интересов может наноситься непоправимый ущерб противнику и даже осуществляться его уничтожение. В зависимости от характера информации, понимаемой как территория, можно классифицировать характер информационных войн. Если, например, такой территорией являются культурно-значимые семиотические системы, жизненно важные в исторических судьбах народов, то можно говорить об информационно- культурной войне.

Важнейшей из семиотических систем является язык, с помощью которого и на территории которого может осуществляться разрушение духовных оснований жизни народа через изменение или разрушение языковой картины мира. Такие изменения и разрушения заметны сегодня в большом потоке лексических заимствований из английского языка, а также в заимствовании стиля жизни и образа мысли, которые также находят свое выражение в языке и вносят изменения в языковую картину мира, неразрывным образом связанную с национальным характером, особым духом народа, его менталитетом как особым вариантом представления бытия, с которым и связана сохранность его культуры и его исторической жизни.

Для понимания характера и последствий этих процессов, которые могут быть классифицированы, с нашей точки зрения, как тотальная информационная война, необходимы, с одной стороны, теоретические основания, а с другой стороны – фактический материал языка. В качестве языкового материала мы возьмем здесь политическую корректность, которая, проникая на территорию языка в виде стилевого заимствования, становится новейшим видом информационных вооружений, применяемым на театре военных действий толерантности и направленным на изменение языка как системы общих мест, следствием чего становится в прогностической оценке разрушение духовной культуры [Лобанова, 2004] и тем самым уничтожение народа как субъекта культуры.

С целью поиска теоретических оснований полезно обратиться к этнолингвистическим теориям прошлого, содержавшим концепции национального характера, национальной картины мира, идеи народа, или духа народа как источника жизни и сохранности народа, которые так и остались незавершенными в ходе дальнейшего развития науки. Это касается и психологии народов М. Лацаруса и Х. Штейнталя, одного из направлений философии языка, основанного на идеях В. фон Гумбольдта и лежащего у самых истоков развития современных лингвистических теорий применительно к культурологии, психологии, социологии, этнологии и антропологии.

Мысль о неразрывной связи языка и духа народа пронизывает всю философию языка В. фон Гумбольдта. «Существование языков, – пишет он, – доказывает, что бывают духовные творения, которые вовсе не переходят, исходя от одного индивидуума, на остальных, но могут возникнуть только из одновременной деятельности всех и каждого. Так в языках, поскольку они имеют всегда национальную форму, истинно и непосредственно творят нации как таковые» [Humboldt, 1848, 33].

Это «сотворение» языка народом Гумбольдт, конечно, не понимает как сознательный акт коллективного творчества при сознательном участии каждого в нем и не считает возможным описать его, но исходит в этом понимании из имманентной способности человека к такому творчеству: «Поскольку языки неразрывно срослись с глубинной природой человека и скорее самодеятельно происходят из нее, чем порождаются ею по произволению, то можно было бы называть интеллектуальное своеобразие народов проявлением их языков. Истина в том, что и одно, и другое возникает одновременно и во взаимной согласованности из недостижимых глубин души» [Humboldt, 1848, 33]. Это можно понимать таким образом, что характером языка дух отдельного человека направляется в определенное русло, которое соответствует своеобразию духа народа, и дух народа сохраняет свое своеобразие, поскольку народ состоит из отдельных индивидуумов.

В 1860 г. Лацарус и Штейнталь учреждают научный «Журнал психологии народов и языкознания», в котором публиковались исследования по этнологии, этнопсихологии и этнолингвистике в современном понимании и издание которого продолжалось до 1890 г. Еще раньше, в 1852 г. Штейнталь пишет: «Возникает новая наука: психология народов. Нужно найти научные точки зрения, чтобы можно было описать образы мысли народов, обосновать законы, которыми определяется их деятельность. Языкознание станет не просто богатейшим источником для новой дисциплины, но ее разделом, разделом психической этнологии. Ведь таковым оно и является по своей сути и по своему смыслу. Язык совершенно непосредственно является духом народа» [Steinthal, 1852, 568].

Если Штейнталь просто ставит знак равенства между понятиями «язык» и «дух народа», то Лацарус, признавая тождественность их происхождения и неразрывную связь, проводит все-таки различие между духом как феноменом, духом народа и языком. В понимании духа Лацарус следует пониманию языка В. фон Гумбольдтом (язык есть не продукт, а деятельность) и переносит его на дефиницию духа: «Дух в высоком и истинном смысле этого слова есть закономерное движение и развитие внутренней деятельности» [Lazarus, 1851, 113]. В согласии с этим он дефинирует дух народа: «Дух народа есть то, что во внутренней деятельности является общим для всех представителей народа» [Lazarus, 1851, 118]. Это позволяет Лацарусу в дальнейшем рассматривать отношение духа народа и индивидуального духа отдельного его представителя.

«Простая сумма всех индивидуальных характеров в народе <...>, – пишет он, – не может составлять понятие их единства, потому что это понятие есть нечто иное и гораздо большее, чем эта сумма, так же, как понятие организма (органического единства) далеко не исчерпывается суммой входящих в него частей, скорее этой сумме недостает как раз того, что делает ее организмом, внутренних уз, принципа <...>. Так и дух народа есть именно то, что и делает народом простое множество индивидуумов, он есть узы, принцип, идея народа, он образует его единство. Это единство содержания и формы или способа его деятельности в общественном производстве и сохранении элементов его духовной жизни. Ведь в духовном делании всех индивидуумов в народе царит согласие и гармония, объединяющие их и делающие их органически связанным единством. То, что в различном духовном делании отдельного человека согласуется с деланием всех остальных и образует гармонию, есть духовное единство народа, дух народа» [Lazarus, 1851, 118].

Духовные качества человека Лацарус и Штейнталь дефинируют как его характер в широком смысле и применяют такое понимание также к народу, приравнивая характер народа к духу народа, к идее народа: «в духовной жизни народов, бесспорно, существует мера их развития, которая, будучи исполненной, замыкает круг характера, или, если угодно, идеи народа» [Lazarus, Steinthal, 1860, 66]. Конечно, концепция характера народа имеет долгую историю в европейской философии в целом и в немецкой философии языка в частности, где предшественниками Лацаруса и Штейнталя являются величайшие мыслители (Гердер, Гаманн, Вильгельм фон Гумбольдт, Фихте, Шеллинг, Гегель и др.), понимавшие, что вся народная жизнь и вся культура коренится в языке, образующем фундамент духовного единства народа и обеспечивающем не только передачу его духа, его идеи грядущим поколениям, но и само его существование. Теория Лацаруса и Штейталя интересна, однако, тем, что предлагает некий прогностический взгляд на отношение духа народа, его характера и продолжительности его исторического существования. Что же касается дефиниции, то в самом общем виде можно принять, например, определение, данное английским политологом Эрнестом Баркером в 1927г.: характер народа есть «ментальная организация, связующая умы всех членов нации узами, тонкими как шелк и крепкими как сталь» [Barker, 1939, 4].

Анализ всех факторов влияния на развитие народа в процессе его восхождения к завершенности своего характера, в частности, заимствований разного рода, существовавших в истории его взаимодействия с другими народами, Лацарус и Штейнталь считают невозможным, поскольку народ в качестве такового предстает перед исследователем уже в завершенности своего духа. В их рассуждении есть, однако, важная мысль, касающаяся условий и результатов заимствований и состоящая в том, что взаимодействие народов не обязательно бывает плодотворным. Одновременно затрагивается и вопрос о том, существует ли какой-то безопасный предел заимствований.

Авторы выдвигают важнейшее условие плодотворности и безопасности заимствований: во-первых, заимствование идей должно проходить отбор, а во-вторых, оно не должно осуществляться как механический перенос идей. Один народ может воспринять что-либо, способное принести плоды, лишь в том случае, если он, обладая собственной полнотой идей и духовной силой, сможет найти чужим идеям, чужому образу мысли, чужим чертам характера аналогии в своих идеях, своем образе мысли, своих чертах характера и в некотором смысле поставить между ними знак равенства [Lazarus, Steinthal, 1860, 67]. Для иллюстрации этой мысли Лацарус и Штейнталь обращаются к примеру немцев, которые, в их понимании, являются среди относительно молодых народов наиболее способными и наиболее склонными к тому, чтобы познавать и заимствовать чужое. Но при этом они замечают: «Мы, к сожалению, восприняли больше, чем можем переплавить со своим собственным народным духом. Но придет, хотелось бы надеяться, время, когда мы осознаем свое собственное достояние, свой собственный национальный дух и вновь возвысим его, сделав центром наших идей, а чужое будем просеивать и использовать лишь то, что возможно и целесообразно для нас. Приближению этого времени будет, безусловно, немало способствовать строго научное рассмотрение национальной жизни и ее истории» [Lazarus, Steinthal, 1860, 66].

Говоря об элементах духа народа, к которым они относят мифологию, религию, народный эпос, искусство, нравственность, законы, семейное устройство и разного рода занятия [Lazarus, Steinthal, 1860, 40-62], Лацарус и Штейнталь ставят на первое место язык. Опираясь на Гумбольдта, они понимают язык как творение духа народа, как выражение духа народа и как средство формирования духа народа. Язык является самым совершенным выражением духа народа не только потому, что выявляет его во всех направлениях его деятельности, но главным образом потому, что представляет собой непрерывную работу, которая совершается во всех поколениях, пронизывая всю историю народа и прирастая в ходе этой истории новым внутренним содержанием. Поскольку «характер языка является причиной и следствием характера души народа» [Lazarus, 1885, 399], то история и состояние духа народа пребывают в постоянной взаимосвязи с историей и состоянием его языка.

Совершенно особое место язык занимает и потому, что, будучи сокровищницей представлений и понятий, он является собственностью нации, общей для всех, какие бы отклонения ни существовали в степени владения и пользования этой собственностью. Являясь органом умственного восприятия, общим для всех представителей народа, язык влияет на восприятие одного человека другим объединяющим их образом, так что они настолько вбирают в себя друг друга, что становятся народом: «в языке они учатся и учат взаимно понимать внутренний мир друг друга и договариваются, т.е. приходят к единению в духе (im Geiste)» [Lazarus, Steinthal, 1860, 40].

Лацарус многократно повторяет мысль Гумбольдта о том, что в языке содержится «все мировоззрение, все способы представлений, направление ума и образование, весь мир понятий народа как по объему содержания, так и по развитию формы теоретической умственной деятельности» [Lazarus, 1885, 405]. Определяя три главных условия существования народа, его физической, моральной и интеллектуальной сохранности, он включает в их число язык: «что в мире физическом есть Родина, в мире морали – совесть, то в мире интеллектуальном есть родной язык» [Lazarus, 1885, 404].

Хотя Лацарус и Штейнталь и называют связь народа с его происхождением и его языком иррациональной, они все же пытаются объяснить ее рационально, приводя следующий пример: может показаться, что житель севера Германии в силу своего нижненемецкого диалекта стоит ближе к голландцу, чем к жителю центральных областей Германии. На самом же деле эти два немца понимают гораздо лучше друг друга, чем голландца, поскольку они связаны общим для них верхненемецким языком, который, будучи продуктом духа немецкого народа, возвышается над всеми диалектами и принадлежит целому, т.е. народу как чисто духовному индивидууму. Голландец не захотел понимать и употреблять этот верхненемецкий язык, объединиться в этом языке с немцем, составляя с ним один духовный народ, образуя с ним один дух народа, и таким образом откололся. Так и стремление к единству с немцами в Средние века заканчивалось для голландцев неудачами, поскольку поиски этого единства осуществлялись всегда не в национальном духе, а вне его, и в официальных контактах средством общения этих народов служил иностранный язык.

Следующий аспект касается продолжительности исторической жизни народа, т.е. вопроса о том, до каких пор сохраняется народ, при каких условиях люди, его составляющие, остаются народом, и при каких условиях происходит гибель народа. Дух народа важен, в понимании основателей психологии народов, не только как объединяющее начало, он жизненно важен, поскольку народ живет, лишь пока жив его дух. Сохранность духа народа они считают основополагающим фактором, а внешние судьбы народа, его контакты с другими народами относят к второстепенным обстоятельствам. Это означает, по сути, что народ можно уничтожить только физически, а если он погибает сам, то это происходит оттого, что умер его дух, т.е. он утратил, в современной терминологии, свой менталитет. «Конечно, – пишут Лацарус и Штейнталь, обращаясь к историческим примерам, – небезразлично, имеет ли народ в соседстве римлян. Но римляне не уничтожили ни одного единственного живого народа; они лишь погребали мертвых. Даже греческого народного духа уже не было. Что впоследствии из-за воздействия этого последнего был ослаблен римский дух, в свою очередь заключалось в слабости римского духа. Таким образом, приходится, в конце концов, всегда констатировать, что народ умирает лишь изнутри. Причины этого многообразны» [Lazarus, Steinthal, 1860, 67].

В то же время, пока жив дух народа, внешняя, т.е. физическая смерть даже очень многих его представителей не может уничтожить народ: «Поколения, умирая, уходят и на их место приходят другие. Здесь нашему рассмотрению народного духа угрожает мощный разлом; смерть, как кажется, уничтожает единство и тем самым существо и жизнь духа народа. Но поток общественного духа, пока сохраняется его истинное существование, продолжает свое неудержимое течение; тысячи сердец ежедневно останавливаются, но тысячи других начинают биться, и общий дух бодро шагает над могилами прошлых поколений, которые жили его жизнью, которым он давал свою жизнь. Полнота внутреннего бытия, духовного содержания не уменьшается» [Lazarus, 1883, 399].

Если представители народа могут говорить «мы» применительно к событиям далекого прошлого, например: «мы победили Наполеона», то это означает, что те далекие воины для них не другие люди, хотя бы и их предки, но носители того же самого духа, что одухотворяет их самих. В этом «мы», в котором соединяется наше собственное бытие с прошлым, заключена идея безостановочности, непрерывности духовного бытия. Эта непрерывность духовного бытия есть, по мысли Лацаруса, непременное условие сохранности народа.

Одна из главных причин исчезновения народа состоит в отношении духа народа и духа отдельного человека как представителя этого народа. Дух народа соотносится двояким образом с духом отдельного человека. С одной стороны, дух каждого отдельного человека лежит в основании духа народа. С другой стороны, дух народа противопоставлен духу отдельного человека так, что существует своего рода обратно пропорциональная зависимость между духом народа и духом отдельного индивидуума: многое из того, что укрепляет и усиливает дух индивидуума, одновременно ослабляет дух народа. Авторы объясняют, как это происходит: «Слишком мощное развитие своеобразия отдельных людей необходимым образом наносит вред совокупному духу. Народ разделится на партии и этим исчерпает себя. Ведь раздвоение будет иметь, во-первых, уже в практическом отношении скверные последствия; но также и в идеальном отношении. Подлинные народные идеи все больше сокращаются в числе, все более бедным становится их влияние на сознание» [Lazarus, Steinthal, 1860, 86-87].

Это означает, что при таком развитии разрыв между духом народа и духом отдельных индивидуумов все больше увеличивается, поскольку развитие идет в прямо противоположных направлениях: дух народа утрачивает свои идеалы, истощаются его духовные силы. Утрачивая единство своего духа, народ начинает расщепляться на партии, группы и прочие объединения разного рода, в результате чего подрывается, раскалывается на части сам дух народа теми элементами, формами деятельности или силами, которые его составляют. Это происходит по той причине, что элементы, составляющие дух народа, распадаются и попадают в отношения противопоставленности друг другу, тем самым уничтожая друг друга, поскольку каждый из них начинает испытывать на себе разные, своеобразные влияния и получает тем самым своеобразное, отличное от других развитие, обретает особое, своеобразное содержание, так что из него возникает некая завершенность, некое единство, существующее само по себе, независимо от совокупного народного духа. Одновременно это приводит, понятным образом, к расколу народа, поскольку каждый элемент становится доминирующим в пределах некоторой массы индивидуумов. Таким образом, у каждой из этих масс появляется свой особый интерес, каждая из этих групп следует целям, не укорененным в почве национального духа.

Если рассмотреть это рассуждение Лацаруса и Штейнталя в свете языковой картины мира, то это означает, собственно, дробление языковой картины мира и возникновение отдельных фрагментов, не укорененных в совокупности языковой картины мира, утрачивающих связи с ней. Иными словами, упадок и гибель народа происходит от разрушения цельности языковой картины мира, общей для народа. Изменения в языковой картине мира могут иметь разное происхождение и носить разный характер, здесь же мы рассмотрим те изменения, которые вносят стилевые заимствования, наиболее значительным из которых является политическая корректность.

Идеология политкорректности состоит в утверждении своего рода культурного апартеида путем разделения общества на группы меньшинств по разным признакам, в формировании схизматической модели общества. Каждая из групп обладает своим групповым мировоззрением, групповым менталитетом и чувствует себя во враждебном окружении большинства, объединенного общей картиной мира, общим менталитетом, или, в терминологии Лацаруса и Штейнталя, общим духом. Состав известных антагонистических отношений в обществе значительно расширяется за счет пополнения вновь создаваемыми из внутригрупповых ощущений и притязаний на «особость» и особые права. Эти новые линии антагонистических отношений получают имена и включаются в языковую картину мира, раскалывая ее целостность в восприятии большинства: этноцентризм – «угнетение других культур»; сексизм – дискриминация женщин; гетеросексизм – дискриминация гомосексуалистов; эйджизм (от англ. age – возраст) – «угнетение молодых и старых лицами среднего возраста»; лукизм (от англ. look – внешний вид) – создание стандарта красоты; эйблеизм (от англ. able – способный) – «угнетение лиц, других по способностям, лицами, временно способными», т.е. угнетение больных здоровыми; элитизм – угнетение глупых умными или малоодаренных талантливыми; сайзизм (от англ. size – размер) – дискриминация людей с другими пропорциями, преимущественно толстых; спишизм (от англ. species – вид, разновидность, порода) – дискриминация по признаку вида, т. е. дискриминация человеком животных и растений.

Идеологическая борьба политкорректности, происходящая через «исправление» языка, сопровождается появлением множества новых, политически корректных наименований. В этой ревизии словарного состава можно увидеть определенные направления семантических изменений в языковой картине мира. Этническая политкорректность, например, реализует свою программу через создание новых имен в этой смысловой сфере за счет отказа от употребления слова, называющего народ, и разделения народа в языке на отдельные племена, его составляющие. Это происходит путем использования самоназваний племен; например: вместо «индейцы» – «чироки», «ирокезы», «навахи» и т. д., хотя все индейцы продолжают называть себя индейцами, осознавая себя пока (?) одним народом. Цыгане должны называться в Германии «Roma und Sinti». Племя, называемое «Sinti» (Cinti), живет в Германии давно, во многих поколениях. Roma пришли в Германию уже в ХХ веке с Балкан. Табуизация слова «цыгане» (Zigeuner) привела к тому, что цыгане как народ в политкорректной картине мира немецкого языка не существуют.

Одна из разновидностей культурной политкорректности выражается всепаратизме внутри одной культуры, подчеркивании различий, непохожести и множественности альтернатив. Об этом свидетельствует наличие в языке, например, таких именований, как белая наука, черная наука, женская наука, альтернативная наука, альтернативная история, альтернативная Академия наук, черные университеты, черная литература, женская (лесбийская) литература и т. п. Существует женская культура в целом, а культурной традиции в целом противопоставлена альтернативная культура, которая есть результат альтернативного мышления. Общая тенденция семантического развития гендерной политкорректности заключается в представлении мужчин и женщин в языке как особей разных видов.

Этими примерами мы ограничимся, поскольку достаточно подробная характеристика политической корректности дана в книге «Новый стиль речи и культура поколения: политическая корректность» [Лобанова, 82-98], добавим только, что лексикологическая классификация политкорректных наименований, в основу которой положены характерные признаки стилевых движений, возникающих в результате политически корректной культурной революции, свидетельствует о том, что происходит не расширение картины мира, а предлагается множество сосуществующих альтернативных картин мира за счет разрушения системы общих мест науки, образования, морали и культуры. Иными словами, исправление языка ведет к фрагментации целостной языковой картины мира и возникновению отдельных картин, не укорененных в совокупности языковой картины мира, утрачивающих связи с ней, что означает фактически разрушение языковой картины мира, общей для народа. Это является прямым следствием плюралистического разделения общества на группы и ведет, в свете теории Лацаруса и Штейнталя, к расщеплению самого духа народа, в котором заключена опасность его утраты. «Если массы, а в особенности их вожди, стоящие во главе по унаследованному или завоеванному праву, предадутся безграничному индивидуализму, – утверждает Лацарус, – то истлеют духовные узы, объединяющие их, и они распадутся на множество атомов» [Lazarus, 1883, 406].

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--