Статья: Лирика Георгия Иванова

На серых волнах царственной реки

Все розовей серебряная пена.

Смотри — бежит и исчезает мгла

Пред солнечною светлой колесницей,

И снова жизнь, шумна и весела,

Овладевает Невскою столицей!

Пытливый читатель обнаружит здесь и образ луны-циферблата, напоминающий об урбанистических стихах Брюсова («Сумерки»), и мандельштамовское «Нет, не луна, а светлый циферблат…», и переклички с блоковскими стихами, изображающими жизнь низового, фабричного Петербурга, и, конечно же, сроки, восходящие к пушкинскому «Медному всаднику». Но нет ни странной «мистики» брюсовского города, ни ужасов города блоковского, ни горестей пушкинского Евгения. Жизнь «шумна и весела».

Постоянны у раннего Иванова ассоциации с живописными полотнами, как, например, в этих стихах на его любимую шотландскую тему:

Я вспоминаю влажные долины

Шотландии, зеленые холмы,

Луну и все, что вспоминаем мы,

Услышав имя нежное Алины.

Осенний парк. Средь зыбкой полутьмы

Шуршат края широкой пелерины,

Мелькает облик девушки старинной,

Прелестный и пленяющий умы.

Широкая соломенная шляпа,

Две розы, шаль, расшитая пестро,

И Гектора протянутая лапа.

О, легкие созданья Генсборо,

Цвета луны и вянущей малины

И поцелуй мечтательной Алины!

Условное имя «Алина», словно перекочевавшее в мир Иванова из стихов пушкинской эпохи, милые предметы (соломенная шляпа, шаль), домашний уют заключены в живописные рамки портретов и пейзажей английского мастера XVIII века Томаса Генсборо (Гейнсборо).

Мир Иванова — хрупкий, как старинный сервиз, и не случайно поэт однажды описал такой сервиз, оживив украшающие его изображения:

Кофейник, сахарница, блюдца,

Пять чашек с узкою каймой

На голубом подносе жмутся,

И внятен их рассказ немой:

Сначала -- тоненькою кистью