Статья: О некоторых изустных традициях и коррективах исполнения
На основе встреч и бесед с музыкантами ушедшего поколения.
... На мою долю выпало счастье воспитываться "в прохладной детской молодого века", притом в условиях, на редкость благоприятных для будущего музыканта. Посещение с малых лет концертов, репетиций, всегда - с партитурами из своей библиотеки, Стремление зафиксировать, во что бы то ни стало запечатлеть особенности той или иной трактовки, того или иного высказывания - все это, вместе с установившейся привычкой к постоянным дневниковым записям, привело к некоторому запасу нигде ранее не опубликованных сведений, право же заслуживающих того, чтобы их как-то сохранить.
Начну с истории ре бекара в последнем проведении главной темы Н-mоll'ной Сонаты Листа.
Моим профессором по классу контрапункта в Московской консерватории был известный в то время теоретик Николай Сергеевич Жиляев, обладавший феноменальной памятью, - "ходячая энциклопедия", как его тогда называли. Ученик С.И.Танеева, друг А.Н.Скрябина, Николай Сергеевич нередко показывал нам, ученикам, уникальные экземпляры своей знаменитой библиотеки.Случалось, что мы запросто перелистывали подлинные письма Эдварда Грига, адресованные в свое время Н.С.Жиляеву, и тут же слушали его живые комментарии к письмам; разглядывали партитурные листы карандашных эскизов к скрябинскому "Прометею". Мне посчастливилось первому сыграть в четыре руки с Николаем Сергеевичем юношескую Симфонию Клода Дебюсси прямо по рукописи, обнаруженной Жиляевым в старом переплетенном сборнике четырехручных вальсов и каких-то полек, с монограммой Надежды Филаретовны Фон-Мекк.
И вот однажды, анализируя Н-mоll'ную Сонату Листа, Николай Сергеевич рассказал нечто, прозвучавшее сенсационно: “А знаете ли Вы, что, встречаясь с Зилоти в последние годы жизни, его учитель Лист играл в конце своей знаменитой главной темы не ре диез, как во всех изданиях, а ре бекар?” (см. такт 24 от конца сонаты). Об этом Александр Ильич Зилоти сам рассказывал Жиляеву и добавлял, что в ответ на естественный вопрос, чем вызван корректив, Лист говорил: "А тем, что тема как бы "состарилась", она словно бы “сгорбилась под тяжестью годов”: я ведь писал сонату в начале пятидесятых, а теперь уже восьмидесятые!”... И тогда же, рассказывая об этой сонате, Жиляев связывал ее появление с впечатлениями Листа от недавней смерти Шопена.
Говорил ли Зилоти еще кому-нибудь, кроме Жиляева, об этом ре бекаре в конце сонаты Листа? Не знаю. Я сам рассказывал эту историю пианисту Анатолию Ведерникову, и он в 50-е годы сыграл в Большом зале Московской консерватории Сонату Н-mоll с коррективом позднего Листа. Пресловутый ре бекар, естественно, обратил на себя внимание присутствующих на концерте профессоров консерватории. В частности, А.Б.Гондельвейзер тут же направился в артистическую спросить у Ведерникова - откуда взялся неожиданный бекар в столь известной сонате, и остался вполне удовлетворен его разъяснениями.
***
... В рукописном фонде ленинградского Эрмитажа бережно хранится как драгоценность клочок бумаги с несколькими бегло начертанными второпях словами. Это - деловая записка Антону Контскому от Фридерика Шопена; речь в записке идет о билетиках на концерт контского в Париже.
Антон Контский! Автор известнейшей в свое время фортепианной пьесы "Пробуждение льва", прославленный пианист, баловень парижских салонов 40-х годов прошлого века, приятель Шопена, а ученик... страшно сказать - Бетховена! На последнем выступлении Антона Контского, прожившего почти столетие, в Петербурге присутствовал Болеслав Леопольдович Яворский, множество раз и весьма живописно рассказывавший об этом необычном концерте. По словам Болеслава Леопольдовича, сама обстановка была необычной: торжественно настроенная публика, переполнившая до отказа концертный зал, множество цветов, восторженность приема (так сказать, а'рriоri), наконец, - сам характер аудитории, ее состав - все поражало необычностью. Явились, принарядившись в давно вышедшие из моды туалеты, какие-то удивительные старые петербургские дамы, помнившие игру Гензельта, Тальберга и даже Фильда. Они терялись среди оживленной толпы таких же древних, но подтянутых мужчин, современников Контского, вспоминавших период его расцвета.
Ученик Бетховена, Контский играл, разумеется, Бетховена. Друг Шопена - играл произведения Шопена. И вот тут Яворский, слушая с пытливостью ученого, жадно впитывающего впечатления, услыхал в исполнении Контского ответы на многие вопросы о том, каковы были не по рассказам, а на деле живые традиции исполнения апподжиатур, форшлагов, долгих и кратких, каково было отношение к прочтению лиг, темповым соотношениям, динамическим сдвигам в бетховенские времена. Поражало прежде всего, что все медленные темпы были не слишком медленными, а быстрые - не так уж быстры. Иначе говоря - контраст между lentо и рrestо был в несколько раз меньшим, чем теперь. Позднее, в 1925 году я встретился с такими же темповыми особенностями трактовки на концертах Феликса Вейнгартнера (например, в соотношении между вступлением и сонатным аллегро Седьмой симфонии Бетховена).
Затем - трактовка лиг. Каждая лига (разумеется, применительно к фортепиано, а не к струнным) распространялась не только на группу нот, непосредственно охватываемых самой лигой в ее начертании, но и следующую за этим ноту.
В интерпретации А.Контского форшлаги перечеркнутые (короткие) всегда исполнялись за счет предшествующей доли, а вовсе не так, как это делается теперь, то есть за счет длительности ноты, к которой данный форшлаг примыкает. Замедления были у Контского не постепенными (каждая доля длиннее предыдущей), а ступенчатыми: каждый последующий такт или группа тактов - медленней предыдущего такта или группы тактов, это в особенности применительно к исполнению Бетховена.
Далее; у Шопена кажущиеся подчас немного странными, раскатистые аккорды арпеджиато (например, в конце исполнявшегося Контским Аs-dur'ного Полонеза до-мажорные аккорды) игрались слитно, отчетливо и почти одновременно. Б.Яворский объяснял это так: во времена клавесина избегали брать аккорды одновременно, без арпеджирования, так как из-за технических причин, связанных с устройством инструмента, это не всегда удавалось, и отдельные ноты "выскакивали". Поэтому, когда появилось фортепиано, все же осталась привычная традиция исполнения аккордов немного арпеджированно, как это делают теперь на арфе, если нет особого указания nоn аrрeggiаtо.
В рукописях Шопена, как утверждал Яворский, тактовые черты никогда не писались сплошными, соединяющими обе строки (правой и левой руки), а непременно - раздельными. Исходя из этого можно утверждать, что приводимый в издании Шопена под редакцией Падеревского-Бронарского-Турчинского снимок начала Сонаты b-mоll с якобы рукописи Шопена - никак не может быть рукописью Шопена (что, впрочем, явствует и по другим признакам), а является копией, сделанной чьей-то, неведомой нам рукой. В прямой зависимости от начертания тактовых черт у Шопена и исполнители того времени брали ноты, порученные левой руке, несколько раньше правой. Левая рука чуть опережала правую - явление, давно уже производящее на более современного слушателя впечатление некоторой манерности, претенциозности, а подчас и провинциального жеманства, тщательно искореняемого педагогами так называемого "хорошего вкуса". Но тут весь вопрос в том, как эта манера осуществляется. В самом деле: Альфред Корто, безусловно разбиравшийся в вопросах стиля и вкуса, счастливый обладатель редчайших рукописей Шопена (в том числе этюда E-dur, ор.10 и сis-mоll'ного Вальса) весной 1936 года в Москве на своих концертах эту манеру несовпадения правой и левой руки выявил весьма демонстративно, с мастерством и вкусом, которому можно было только позавидовать. А ведь манеру такого несовпадения нам так же трудно представить, как и то, что Пушкин говорил "перьвый", а не "первый", "соседы", а не "соседи", и многое другое.
Наконец, отношение к роли аплодисментов в концерте. Неизбежность, стихийная неотвратимость лавины аплодисментов, обрушивающихся н последние аккорды исполняемой пьесы, как бы входит в состав самой природы завершающих пьесу аккордов. Аплодисменты словно бы "впаяны" в иструментовку сочинения. Яркие примеры такого "наваливающегося" на конец концертной пьесы грохота рукоплесканий мы встречаем в последних тактах Аппасионаты, в конце второго f-mоll'ного Этюда Листа. Скерцо Н-mоll Шопена и т.д. Таковы в обих чертах впечатления, оставшиеся у меня в памяти от рассказов Б.Л.Яворского о последнем концерте Антона Контского в Петербурге.
***
... Как-то, после очередных занятий по метротектоническому анализу, в опустевшем классе консерватории остались трое: Георгий Эдуардович Конюс, я и мой сокурсник по классу сочинения у Н.Мясковского, М.А.Ц.
Георгий Эдуардович, как обычно зимой в те времена, в валенках сидел у рояля, заваленного грудами партитур. Речь шла о кульминациях и об их оттенении, в частности, в симфониях Чайковского. Г.Э.Конюс вспоминал: "Однажды в курилке зала Дворянского собрания Петр Ильич под непосредственным впечатлением только что исполненной Пятой симфонии всячески ругал и поносил это свое детище, тут же с нежностью вспоминая Четвертую свою симфонию. Особые нарекания у явно несправедливо настроенного автора вызывала инструментовка". Постараюсь передать слова П.И.Чайковского по памяти возможно ближе к тому, как это было рассказано в классе Конюсом.
“Ведь вот, когда писалась Четвертая симфония, - говорил Петр Ильич, - я не церемонился: в финале поручил тарелкам много ударов, и везде - кстати. А вот тут, в Пятой, почему-то постеснялся, тогда как именно здесь, в коде финала непременно нужен один-единственный, оттеняющий кульминацию удар тарелок fоrtissimо”. И Чайковский прибавил: “Надо будет не забыть ввести этот удар в последующие издания партитуры”. (Имеется ввиду первая доля второго такта перед Рrestо.) Георгий Эдуардович тут же сыграл это место, весьма значительно подчеркнув расширение перед внезапным быстрым темпом.
Так говорил в конце 80-х годов Чайковский. Гораздо позднее дирижер М.О.Штейман рассказывал мне, что Артур Никиш всегда вводил этот удар тарелок в кульминацию коды финала Пятой симфонии и что удар этот так и именовался тогда среди дирижеров: "никишевские тарелки". Все мы знаем, что Никиш вообще не прибегал к какой-либо "отсебятине", а, напротив, бывал всегда демонстративно точен и подчеркнуто строг при выполнении за пультом авторского замысла. Очевидно, удар тарелок в этом случае являлся для дирижера авторизованным, как, впрочем, и весь план исполнения этой симфонии в целом.
Позднее, вслед за Никишем, некоторые, преимущественно немецкие и австрийские дирижеры вводили этот удар, исполняя симфонию (например, Георг Себастьян). Очевидно, существовал еще другой источник, донесший пожелание Чайковского до сведения Никиша. Как бы там ни было, здесь вполне оправдано введение тарелок в соответствии с волей автора, не успевшего дождаться следующего издания симфонии, чтобы лично внести этот существенный и, кстати сказать, весьма впечатляющий авторский корректив.
***
... С именем Артура Никиша в моей памяти связаны три традиции в трактовке Вагнеровских партитур ("Тангезер", "Валькирия", "Зигфрид"), восходящие через устный пересказ непосредственно к самому Рихарду Вагнеру.
Любимый ученик Никиша, Александр Борисович Хессин, у которого я имел счастье свыше шести лет регулярно заниматься по дирижированию, подробно рассказывал о том, откуда повелась достаточно распространенная традиция выделять, на первый взгляд, второстепенный и никак не выделенный в партитуре голос на протяжении шести тактов у третьей и четвертой валторн во вступлении к "Тангейзеру" (такт 30 после "Н").
Никиш, по рассказам А.В.Хессина, некоторое время играл на последнем пульте вторых скрипок в одном из немецких оркестров, следовательно, при тогдашней рассадке струнных - в соседстве с группой валторн. Увертюрой дирижировал сам Вагнер. И вот тут-то и услышал молодой Никиш выпукло выделенную фразу у валторн. Дирижеры по традиции выделяют эти 6 тактов; некоторые - специально увеличивая число валторн (например, Герберт фон Караян), другие - при помощи приема раvillоns en I'аir (раструбы вверх!). В результате второстепенный голос вдруг обретает силу и убеждающую мощь, как бы вторгаясь и возражая унисону тромбонов и труб, провозглашающих тему пилигримов. Эту традицию знают многие, но мало кому известны ее истоки, восходящие к столь далекой теперь от нас авторской интерпретации.
А вот традиция, так же идущая от Вагнера, но почему-то забытая после Никиша и его учеников.
В транскрипции для концертного исполнения знаменитого "Шелеста леса" из "Зигфрида" Никиш, сознательно нарушая все нормы академического прочтения вагнеровского текста, требовал от каждого пульта струнных произвольно варьированного колыхания: ритмически один пульт играл так, как написано у автора, другой квинтолями, третий - квартолями и так далее, что создавало впечатление многоликого, присущего лесной природе шелеста множества деревьев. Эта традиция великого дирижера также идет от его непосредственных бесед с Вагнером, о которых Никиш, по словам Хессина, часто и охотно рассказывал.
Наконец, последние такты "Валькирии": здесь фигурация у струнных настолько трудна, что остается только удивляться, как мог величайший знаток оркестра написать так неудобно. Оказывается, когда заходила речь об этом месте в "Заклинании Огня", Вагнер говорил: "А вы не будьте слишком педантичны! У меня на рояле лежат скрипка и альт. Я хорошо знаю природу этих инструментов. Я так же знаю, что написанная мною в конце "Валькирий" фигурация почти не исполнима в требуемом мною темпе. Но если вы, скрипачи, будете стараться сыграть эту фигурацию, то, не сыграв ее академически точно, вы добьетесь именно того эффекта, который мне нужен".
Во всех трех приведенных случаях Никиш неизменно следовал указаниям Вагнера.
--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--