Статья: Пушкинский текст современной поэзии

...и Державина, с лебяжьим пухом белым

На впалой старческой груди, и словно дым

И сон у Тютчева на как бы запотелом

Стекле, и пушкинских, средь блещущих зыбей,

Где дряхлый пук дерев и светлая долина,

И Заболоцкого...

Естественно, что такое слово и такой текст требуют особого читателя, способного понять его, - своего рода alter ego автора. (Д.С. Лихачев заметил, что в стихах Кушнера "любой жест, любое действие...может быть присвоено читателем, на которого, как на своего двойника, хочет походить автор" [Цит. по: 7, с. 332] ). Сам Кушнер считает, что "поэт, использующий чужой текст, рассчитывает на знающего и умного читателя, которому не требуются сноски, указания и наводящие кавычки". Он сочувственно цитирует слова М. Цветаевой о том, что "не следует ничего облегчать читателю. Чтоб сам" [7, с. 87].

Вместе с тем - парадокс! - его стихи полны этих самых "указаний" и "наводящих кавычек", как например:

Пришла ко мне гостья лихая,

Как дождь, зарядивший с утра.

Спросил ее: - Кто ты такая?

Она отвечает: - Хандра.

- Послушай, в тебя я не верю.

- Ты Пушкина плохо читал.

Более того, поэт всячески подчеркивает чужое слово, используя для этого самые разнообразные способы: кавычки, упоминание имени автора или его перифрастическая замена (царскосельский поэт с гимназической связкой тетрадей, спутник наш в метелях и вожатый, курчавый ученик с блестящими глазами), имен литературных героев, слов, указывающих на вторичность описываемого (опять, вновь, то же, так же, как тогда, как тот и пр.) Но лишь "знающий и умный читатель" способен преодолеть "оптический обман" ясности цитаты, лежащей в поверхностном слое текста, и, воспользовавшись ею как ключом, войти в его глубину.

Дело в том, что для Кушнера творчество Пушкина - это единый Текст (в семиотическом смысле), в нем действуют общие законы интертекста, частью которого он является, что позволяет свободно переходить от одного произведения к другому, перешагивать из романа в поэму, из поэзии в прозу, из литературы в биографию:

Мне нравился оптический обман.

Как будто сходу в пушкинский роман

Вошел - и вот - веселая беседа.

Блестит бутыль на письменном столе,

И тонкий шпиль сияет в полумгле,

И в комнате светло, не надо света.

Мне нравилось, колени обхватив,

Всей грудью лечь, приятеля забыв,

На мраморный могильный подоконник.

В окно влетал бензинный перегар.

Наверное, здесь раньше жил швейцар

В двухкомнатной квартире. Или дворник.

Уже приятель, стоя у стены,