Статья: Пушкинский текст современной поэзии

Но совестно играть в печаль чужую.

Зато и впрямь зеленая, заря

Мерцала так, что ей благодаря

Душа в страну летела золотую.

(Приятель жил на набережной...)

"Увидеть чуждые страны" - цитата из "Евгения Онегина", из той его части, где речь идет о самом Пушкине, для которого Онегин - "добрый мой приятель", а действие происходит на набережной, где Евгений стоит, "опершися на гранит". Оттуда же - из "Онегина" - "вошел - и вот - веселая беседа" ("взойдет ли он, тотчас беседа"), и, вероятно, бутыль на письменном столе ("бутылка светлого вина" из четвертой главы?). А вот "тонкий шпиль", который сияет в полумгле светлой комнаты, - это уже "Медный всадник": "светла адмиралтейская игла", "прозрачный сумрак, блеск безлунный, когда я в комнате моей пишу, читаю без лампады". Заря, золотой, приятель - сами по себе, конечно, не цитаты, но под углом зрения Кушнера они вполне отчетливо заявляют о своем "отцовстве".

При этом для Кушнера родословная слова отнюдь не исчерпывается явным и ближайшим родством. Так же, как за наводненьем видится не только Пушкин, но и граф Хвостов, так за хандрой угадывается байроновский "английский сплин" и "задумчивая лень" "прямого Чильд-Гарольда" - Онегина. Бензинный перегар, влетающий в окно ("Приятель жил на набережной..."), напоминает о Мандельштаме - в его "Петербургских строфах" "чудак Евгений бедности стыдится, бензин глотает и судьбу клянет" (вновь Пушкин, но "преломленный" в зеркале Мандельштама).

Таким образом, чужое слово оказывается способом приобщения к традиции, вхождения в интертекст, и в этом качестве оно дает толчок к смыслообразованию. Сам Кушнер говорит об этом так:

Я знаю, почему в Афинах или в Риме

Поддержки ищет стих и жалуется им.

Ему нужны века, он далями сквозными

Стремится пробежать и словно стать другим,

Трагичнее еще, таинственней, огромней.

И эхо на него работает в поту.

Чем эрудированнее читатель, чем обширнее его культурно-языковая компетенция, тем глубже понимание текста, тем увереннее движется он от явных - к глубинным его слоям. Если эксплицитный смысл цитаты одинаково воспринимается разными читателями, он конечен и доступен пересказу и переводу на другой язык, то имплицитный смысл сугубо индивидуален и бесконечен - это не сотворенный, готовый, но постоянно творимый смысл, который неуловим для переводчика.

Интересно, что Кушнер, подобно любимому им Мандельштаму, иногда может позволить себе "игру на угадывание" с читателем, "понимающим поэта с полуслова" (кушнеровская характеристика Мандельштама):

Наконец этот вечер

Можно так провести:

За бутылкой, беспечно,

Одному, взаперти.

В благородной манере,

Как велел Корнуол,

Пить за здравие Мери,

Ставя кубок на стол.

Можно с уверенностью сказать, что даже самый образованный современник Кушнера не знаком с оригиналом - стихотворением Барри Корнуолла, но зато способен узнать пушкинский ритм и явную цитату из пушкинского "Пью за здравие Мери" - стихотворного переложения Корнуолла. Для Кушнера важно здесь указание на Пушкинский Текст, "культурное" слово, известное через Пушкина, но не обязательно им созданное , существовавшее до него и продолжающее жить после. В стихотворении Кушнера упоминается и гуляка ночной - может быть, "гуляка праздный" Моцарт из "Маленьких трагедий", и бутылка - не оттуда ли? - "Откупори шампанского бутылку или перечти "Женитьбу Фигаро". А сравнительно редкий для русской стиховой традиции двухстопный анапест в соединении с ритмико-синтаксическими клише (М. Гаспаров), вызывает в памяти стихотворение И. Анненского "Снег":

Эта резаность линий,

Этот грузный полет,

Этот нищенски синий

И заплаканный лед.