Как мужик переплавлял через реку волка, козу и капусту

    Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы решить вопрос: как мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать стали громко; скоро пе на личности. Один, носатый, с губами, похожими на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на лобастого, терпеливого:
     -- А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест! Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодиль.
     Лобастый медленно смеется.
     Этот лобастый -- он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне кажется умным, глубоко, тихо умным, самосто. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь... Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо бы, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и ра эта огромная махина -- Жизнь. Но только -- кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот -- ладили этот пар рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту ми, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит... Спокойно, верно, обду:
     -- А денечки идут.
     Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:
     -- Да. Не идут, а бегут, мать их!..
     Но не я первый додумался, что они так вот -- неповто, безоглядно, спокойно -- идут. Ведь надо прежде мно наблюдать, думать, чтобы тремя словами -- верно и во сказанными -- поймать за руку Время. Вот же черт!
     Лобастый медленно (он как-то умеет -- медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.
     -- Эх, да не зря бы они бежали! А?
     -- Да.
     Только и всего.
     Лобастый отломал две войны -- финскую и Отечествен. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попро его рассказать, уложилась у него в такой... компактный, так, что ли, рассказ:
     -- Морозы стояли!.. Мы палатку натянули, чтоб для мас, а там у нас была печурка самодельная. И мы от пу бегали туда погреться -- каждому пять минут. Я при, пристроился сбочку, задремал. А у меня шинелька -- только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот место все выгорело. Она же -- сукно -- шает, я не учуял. Новенькая шинель.
     -- Убивали же там!
     -- Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
     -- Делают.
     -- Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сде, -- так три дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают -- в башке не гудит, и по телу ничего не слышно.
     ...И вот Носатый прет на Лобастого:
     -- Да их же нельзя вместе-то! Их же... Во дает! Во тункель-то!
     -- Не ори, -- советует Лобастый. -- Криком ничего не возьмешь.
     Носатый -- это не загадка, но тоже... ничего себе челове. Все знает. Решительно все. Везде и всем дает поясне; и когда он кричит, что волк съест козу, я как-то по-осо отчетливо знаю, что волк это сделает -- съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками похрустит.
     -- Трихопол?! -- кричит Носатый в столовой. -- Это -- для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу перева! -- и таков дар у этого человека -- я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в желез его желудке.
     Третья бледно-зеленая пижама -- это Курносый. Тот все вспоминает сражения и обожает телевизор. Смотрит, при рот. Смотрит с таким азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его слушаются, ко он, например, велит переключить на "Спокойной ночи, малыши". Смеется от души, потому что все там понимает. С ним говорить, что колено брить -- зачем?..
     Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную про. Шуму, как я сказал, сразу получилось много.
     Да, еще про Носатого... Его фамилия -- Суворов. Он крупно написал ее на полоске плотной бумаги и прикнопил к своей клеточке в умывальнике. Мне это показалось неуме, и я подписал с краешку карандашом: "Не Александр Васильевич". Возможно, я сострил не бог весть как, но не здорово разозлил Суворова. Он шумел в умываль:
     -- Кто это такой умный нашелся?!
     -- А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка -- Суворова? Ни у кого же нет. Вы что, полагаете... -- пустил было в длинные рассуждения один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
     -- Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящи газеты поджигают?! Сегодня -- карандаш, завтра -- нож в руки!..
     -- Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот...
     -- Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-мо я догадываюсь, кто это тут такой грамотный... Очкарик побледнел.
     -- Кто?
     -- Сказать? Может, носом ткнуть?
     Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим недомерком.
     -- А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум поднимать.
     -- За такие шутки надо... не шум поднимать! Не шум на поднимать, а тянуть куда следует.
     Дурак он. Дурак и злой.
     -- ... Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! -- кричит Суворов. -- Он же ее съест!
     -- Связать, -- предлагает Курносый.
     -- Кого связать?
     -- Волка.
     -- Нельзя, тункель!
     -- А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а ты...
     -- Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете элементарных вещей...
     Лобастый упорно думает.
     -- Как все покричать любят! -- изумляется Курносый. -- Знаешь -- объясни. Чего кричать-то?
     -- Полные тункели! -- удивляется в свою очередь Суво. -- Какой же тогда смысл в этой задаче? Ну -- объяснил я, и все? А самим-то можно подумать?
     -- Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись терпения.
     -- Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами -- в сто, а за них думай!
     -- Волк капусту не ест, -- размышляет вслух Лобастый. -- Значит его можно здесь оставить...
     -- Ну! ну! ну! -- подталкивает Суворов.
     -- Не понужай, не запрег.
     -- Давай дальше! Волк капусту не ест... Правильно начал!
     Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
     -- Начать -- это начать, -- бормочет он. По-моему, он уже сообразил, как надо делать. -- Говорят: помоги, госпо, подняться, а ляжем сами. Значит, козу отвезли. Так?
     -- Ну!
     -- Плывем назад, берем капусту...
     -- Ее же там коза сожрет! -- волнуется Курносый.
     -- Сожрет? -- спрашивает Лобастый, и в голосе его чувст мощь и ирония. -- Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
     -- А тут волк!
     -- А мы волка -- туда. Пусть он у нас капустки опро...
     Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и так как мне все время что-нибудь кажется, когда Суворов что-ни делает, то на этот раз почему-то кажется, что он хлоп по лафету тяжелой пушки, и пушка на это никак не вздрогнула.
     -- А-а! -- догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. -- А потом уж мы туда -- козу, в последнюю оче!
     -- Дошло! -- орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут -- крепко устали, нервные, -- это тебе не высоту брать.
     -- Сравнил телятину с... -- обиделся Курносый.
     Лобастый долго, терпеливо, осторожно мнет в толстых пальцах каменную "памирину", смотрит на нее... И я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому терпению, выносливости. И понимаю, что это -- не им одним нажито, такими были его отец, дед... Это -- вековое.
     Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился, что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я -- за ним. Посидеть с ним, помолчать.