Преступники
Спавшего пристава 2-го стана Бухвостова разбудили и сообщили, что мужики
привезли на его усмотрение двух пойманных ими людей: Савелия Шестихатку и
неизвестного, скрывшего свое имя и звание.
В препроводительной бумаге из волости сообщалось, что присланные люди нарушили "уголовные узаконения на предмет наказаний на гражданские несоответствия". Ниже писарь простым человеческим языком сообщал, что оба пойманные вели себя ниже всякой критики: Шестихатка ворвался к арендатору еврею Зальману, перебил и переломал все его вещи, ранил ручкой от сковороды жену арендатора, а арендаторову сыну оторвал ухо; доставленный в волость избил волостного старшину, выбил десятскому два зуба, а ему, писарю, пытался повредить передние конечности. Оторванное ухо и два выбитых зуба препровождались здесь же при бумаге, завернутые в заскорузлую, пропитанную кровью тряпку. Второй неизвестный человек, был уличен в том, что, пойманный на огородах, не мог назвать своего имени, а при обыске у него нашли пачку прокламаций, бомбу и рыжую фальшивую бороду. Пристав Бухвостов прочел препроводительную бумагу, засвистал и, почесав небритую щеку, проворчал: - Прохвост народ! И по его лицу нельзя было узнать, о ком он это думал: о мужиках, нарушивших его сон, Шестихатке, оторвавшему ухо арендаторовому сыну, или о неизвестном, занимавшемся темным, таинственным и ужасным делом. Пристав открыл дверь из канцелярии в переднюю и крикнул десятскому: - Пускай по очереди! В комнату вошел высокий черный мужик в коротеньком армячке, с узенькими калмыцкими глазами и волосами, веером топорчащими на его шишковатой, костистой голове. Он остановился у стула и угрюмо потупил взор на носок левого разорванного сапога. Пристав Бухвостов быстро подошел к нему, энергическим движением руки взбросил кверху его опущенную голову и, прищурясь, сказал: - Хорош!.. Эх, ты, Шестихатка! Тебе не шестихаткой быть, а... Пристав хотел сказать что-то очень забавное, что заключало бы в себе юмористическое переиначивание фамилии Шестихатки и вместе с тем звучало бы насмешкой над его поведением, но вместо этого пристав неожиданно закончил: - ... а сволочью! Потом пристав Бухвостов перешел на серьезный, деловой тон. - На тебя вот доносят, что ты устроил арендатору погром, оторвал его сыну ухо, избил старшину и выбил десятскому зубы. Правда это? Черный мужик посмотрел исподлобья на пристава и прогудел: - Правда. - Извольте видеть! - всплеснул руками пристав. - Он же еще и признается! Что тебе сделал арендатор? Мужик еще раз внимательно посмотрел на пристава и сказал: - Я жидов завсегда бью. - За что же ты их бьешь? - Они Христа мучили, а также не уважают начальство. Я за неуважение больше. - Гм... гм... - замялся пристав, - но драться ты все-таки не имеешь права. - Да как же? - развел руками мужик. - Я им говорю: дайте срок, господин губернатор всех вас перевешает, а он мне, арендатор, говорит: "Что мне твой губернатор? Я его за три рубля куплю!" - Неужели так и сказал? - Форменно. Обожди, говорю, будет известно господину приставу о твоих словах, а он, паскуда, смеяться: "Ежели, - говорит, - губернатор у вас три целковых стоит, так пристава за полтинник приобрести можно". А-а, говорю... так? Пристав неожиданно захохотал: - Так ты... значит... сыну... ухо? - Начисто. Форменно, потому я так рассуждаю: ежели ты оскорбил мое начальство, господина пристава, имею я право твоему щенку ухи пооборвать? Имею! Форменно! - Ха-ха! Ах ты... чудак! Этакая непосредственная душа. Но ты, однако, вот пишут, целый кавардак там устроил. Зачем арендаторшу сковородой вздул? - Она, ваше благородие, насчет супруги вашей неправильно выразилась. Насчет добродетелей. - А-а... - криво улыбнулся пристав. - Хорошо-с! Мы об этом расспросим арендаторшу. Вот нехорошо только братец, что ты старшину оскорбил и зубы вынул десятскому. Зачем? - Они тоже. Я говорю: не смейте меня брать! Я за господина пристава старался! а они мне: "А что твой пристав за такая цаца?" Так и сказали - "цаца". Потемнело у меня. Об начальстве так! Ну, развернулся... - Ха-ха, ха-ха! Ты, я вижу, неглупый парень... с правилами. А дело твое придется прекратить. Прекурьезное оно уж очень... Ступай, Шестихатка! Постой! Водку небось пьешь, Шестихатка? Пристав Бухвостов порылся в кармане и вынул полтинник. - На... выпьешь там где-нибудь. - Форменно! Я бы, ваше благородие, насчет сапожков взыскать к вашей милости! Нет ли каких? Пообдержался я сапогами. - Ладно уж, веселый ты парень... Я тебе свои дам, поношенные. Два месяца всего и носил. Так, сковородкой ты ее? - А мне что? Трахнул, да и все. С ними так и нужно! Пристав вышел из канцелярии в спальню и через минуту вынес сапоги. - Вот, - сказал он. - Бери. Ступай, брат! Иди себе. - Ваше благородие! Может, пальтишко какое? - Ну, ну... иди уж. Довольно тебе. Не проедайся. Эй, Парфен! Выпусти его - пусть идет себе... Да тащи сюда другого. Прощай, Шестихатка. Так цаца, говорят? Ха-ха, ха-ха! - Прощайте, ваше благородие! Оно дальше еще смешнее будет. Желаю оставаться. Десятский ввел другого человека, привезенного мужиками, и, толкнув его для порядка в спину, вышел. - А-а, сокол ясный! Летал, летал, да и завязил коготь. Давно вашего брата не приходилось видеть... Как Эрфуртская программа поживает? Перед приставом стоял небольшой коренастый человек с бычачьей шеей, в жокейской изодранной шапчонке и, опустив тяжелые серые веки, молча слушал. - Конечно, об вашем социальном положении нечего и спрашивать: лиддит, мелинит, нитроглицерин и тому подобный бикфордов шнур. Потом, переменив тон, пристав посмотрел в лицо неизвестному и сухо спросил: - Сообщники есть? - Не было, - тихо ответил неизвестный. - Ну, конечно! Я так и думал. Что ж, господин ниспровергатель! Зверь вы, очевидно, красный: в город нам с вами ехать придется. Ась? - Да, я из городу и есть. - Вот как!.. Какой же ветер занес вас на сенюхинские огороды? - Зачем мне на сенюхинские огороды? Я на Боркино ехал, ваше благородие. - Ну, да. Так что старшина, и писарь, и мужики оклеветали вас, бедненький? - Черт попутал, ежели так сказать. - Не-у-жели? Что вы говорите? Первый раз слышу об участии этого господина в ваших организациях... Небось и на убийства шли не сами по себе, а наущаемые сим конспиратором? - Да убийства никакого и не было. Так, хотелось... попугать... - Конечно! Бросишь ее под ноги - легкий испуг и нервное потрясение... Ха-ха! Ваша платформа, конечно, предусматривает любовь и великодушие к ближнему. А? Что же вы молчите? Неизвестный переступил с ноги на ногу и сказал: - Пьян был. - Что-о-о? - Пьян был. А они... за сено... тридцать копеек. Разве это возможно. - Какое сено? Что вы? - Ихнее. Я им говорю: Христа на вас нету, а они: "Там, говорят, есть или нет, а мы без расчету Ваську не отпустим!" - Ничего не постигаю. Какой Васька? - Чугреевский. Я на Чугреевском ехал. И так мне обидно стало. Ах, вы, говорю, такие-сякие! Пыли вашей не останется!.. - Стой, стой, милый. Я ничего не разберу. Кому ты это сказал? - Арендателю. - Да бомба-то здесь при чем? - Бомба ни при чем. - Так чего же ты, черт тебя возьми, арендатора путаешь? Бомбу ты где взял? - Не брал я ее, ваше благородие. Зачем нам... нам чужого не нужно... Пристав побагровел. - Да ты кто такой? - Опять же чугреевский. Они: "Тридцать копеек, - говорят, - дозвольте!" Ка-ак? Где такой закон, чтобы за гнилое сено... Ну, и пошло. - Что пошло? - С пьяного человека что взять, ваше благородие? Известно, ничего. - Ты, брат, что-то хвостом виляешь. Бестолковым прикидываешься. Мужичком-дурачком. - Дурачок и есть. Нешто вумный будет жидятам ухи рвать? Зуд у меня ручной. Как очухаешься, видишь - да-а-а.., завинтил. Пристав Бухвостов прыгнул к неизвестному и вцепился ему в горло. - Ты, ты... Как тебя, зовут? - Меня-то? А Савелием. У Чугреевых в амбарных. Савелий Шестихатка по хфамилии. Пристав Бухвостов оттолкнул от себя Савелия и с ревом вылетел в переднюю. - Ушел! Упустили мерзавца! Оставшись один, Савелий поднял недоуменно брови и сказал, обращаясь к портрету в золотой раме: - Вот, поди ж!.. Не выпьешь - ничего, а выпьешь - сейчас в восторг приходишь. Тому ухо с корнем выдрал, этому зубы... Ежели с таким характером, то ухов, брат Шестихатка, для тебя жиденята не напасутся! Жирно!