Разбойник

    Н.С.Лесков
     Разбойник
     Ехали мы к Макарью на ярмарку. Тарантас был огромный, тамбовский. Сидело нас пятеро: я, купец из Нижнего Ломова, приказчик одного астраханского торгового дома, два молодца, состоящие при этом же приказчике, да торговый крестьянин из села Головинщины. Я, купец и приказчик сидели сзади, под будкою, молодцы насупротив нас, а крестьянин на облучке с ямщиком. Хотели мы ехать на почтовых, да побоялись задержек по П-ской губернии, где на ту пору почтовые станции держал генерал Цыганов (вымышленная фамилия). Он служил предводителем и все больше охотился за лисицами да за разным красным зверем, до дел не доходил, а люди его, надеясь на барскую защиту, творили что хотели. В ярмарочную пору им была лафа; проезжих много, и все больше купечество, народ капитальный и незадорный; твори с ним что хочешь, он за рубль дорогою не стоит, потому всегда наверстать его надеется. Да и задору-то на цыгановских станциях не боялись. "Нам, бывало, говорят, что книжка? Плевать мы хотим в эту книжку-то. Пиши, что душа пожелает. Три рубля - да вот тебе " новую книжку к столу прилепят". Зная все это, мы порешили ехать на сдаточных. Езда была тоже пускай не сахарная, однако все лучше; по крайней мере неприятностей ожидалось меньше. Погода стояла ясная и сухая, дорога - что твое шоссе, только колеса постукивают. По обыкновению, все мы скоро между собой перезнакомились и сблизились, как способны сближаться в дороге только русские люди. Разговоры у нас ни на минуту не прекращались, так что купец, который постоянно укладывался спать и закрывал лицо синим бумажным платком, крепко на нас сердился и что-то бурчал себе под нос. Впрочем, сердился он только на езде, а как до привала, так сейчас и сам вступал в разговор. Из всего нашего дорожного общества более всех болтал и даже надоедал своею болтовнею один из ехавших с астраханским приказчиком молодцов, Гвоздиковым звали. Превеселый был парень, и лицо такое хорошее, не то чтоб очень умное, а так, открытое, веселое, словом, хорошее лицо. Он поминутно болтал и все больше подтрунивал над своим товарищем. Глаза у него были такие чистые и смех такой задушевный, что даже становилось досадно, глядя на его беспечную веселость. Другой молодец, товарищ Гвоздикова, был человек лет сорока, с лицом, заросшим черными волосами до самых глаз. Над глазами волосы у него были подстрижены и придавали ему типический вид русского сектанта. Впрочем, он и сам говорил, что живет "по древлему благочестию". Он смеялся над выходками своего товарища как будто нехотя и сбивал все больше на ученый разговор насчет писания и нравственности. Гвоздиков звал его "желтоглазым тюленем". Сам приказчик, толстый, рослый человек, с широкою, окладистою бородою, остриженный также по-русски, был человек, что называется, не пущий, но добрый и снисходительный. Крестьянин же, сидевший на козлах, молчал почти целую дорогу и только изредка предлагал безотносительные вопросы, на которые веселый молодец спешил отвечать какою-нибудь забористою шуткой. В Арзамасе мы пробыли почти целый день и выехали только под вечер; сделав верст пятнадцать, осмеркли, а в деревне, где нужно было переменить лошадей, стало совсем темно. Заказали первым делом вышедшей к нам на крыльцо бабе самовар, а потом потащили кто саквояж, кто сверток, кто связку с баранками, а "желтоглазого" оставили в тарантасе, на дозорном пункте. Вошли в избу - духота страшная. Перенесли стол в сени, присели к нему на скамейках и разложили провизию. Через час та же баба подала бурый самовар с зелеными пятнами и капающим краном.
     - Вам запрягать, што ли? - спросила баба, поставив деревянную чашечку под капавший кран.
     - Запрягать, запрягать, краля моя червонная! - отвечал Гвоздиков.
     - Да где мужики-то? Аль одна дома? - спросил купец.
     - Одна! зачем одна? не одна, а с богом,
     - Тебя, значит, бог бережет.
     - А то кто ж? знамо бог.
     - Да мужики-то кто ж у вас?
     - Мужики-то?
     - Да.
     - Кто? свекор, хозяин мой да братенек у него, молодой мальчик.
     - А баба-то ты одна?
     - Одна. Свекруху весной схоронили, а парня еще в осень женить будем.
     - Да где ж они, мужики-то?
     - А! - да парнишка в гон еще утресь поехал, тоже купцов повез, да вот не бывал, свекор с хозяином тут, у суседа, на следство к становому пошли.
     - На какое следствие?
     - Да вот тут намедни у какого-то проезжего в лесу чумадан срезали.
     - Кто срезал?
     - Кто ж его знает? неш мало всякого народа теперь по дороге болтается? теперь ярманка.
     - А скоро они придут от чиновника-то? Баба плюнула на два пальца и сорвала имя нагоревшую светильню у свечки.
     - Должно, скоро будет. Даве еще, где светло, пошли.
     Выпили по чашке, по другой, на дворе скрипнули ворота и послышался говор. Через минуту в сени вошел высокий мужик с лицом не столько суровым, сколько раздосадованным и сердитым. Он нам не поклонился и прошел прямо в избу.
     - Мякитка еще не был? - спросил он у бабы как-то нетерпеливо и раздражительно,
     - Не был.
     - А ты чего огня-то не зажжешь? Собирай вечерять. Он снова показался в дверях избы и, не говоря нам ни одного приветственного слова, прямо сказал;
     - Тарантас-то на двор бы втянуть,
     - Чего на двор? Мы хотим ехать.
     - Самая теперь езда! - проговорил он вполголоса и, обернувшись к бабе, закричал громко: - Собирай ужинать-то! Аль оглохли?
     Из избы послышалось: "Полно горло-то драть, неш не видишь, собираю".
     Мужик пошел на двор, и там опять послышался говор. Через несколько минут у самой сенной двери старческий голос сказал: "Усыпал, аль не слышишь? ведь сказал, что усыпал, едят".
     Вошел старик, белый как лунь и немножко сгорбленный.
     - Чай-сахар, купцы почтенные! - сказал он.
     - Просим покорно, дедушка! - ответил ему приказчик, но он, очевидно, счел это приглашение за самую обыкновенную фразу и не обратил на него никакого внимания.
     - Ехать хотите? - спросил он, опершись руками о наш стол.
     - Хотим ехать.
     - Нужно, видно, очень?
     - Да, нужно.
     - На ярманку?
     - Да.
     - Ехать-то не ладно, - сказал он, подумавши, смотря попеременно всем нам в глаза.
     - Что так?
     - Да ишь вон все шалят.
     - Шалят?
     - Да, баловают, пусто им будь. Теперь вот третий день казаков расставили. Бекет у лощинки поставили, а вчера тут вот сусед вез баринка в своем тож кипаже: весь задок-то истрошили.
     - Кто ж это?
     - А господи его ведает.
     - И никто не видал?
     - Барин, знамо, в задку сидел, и с барыней; да не чуяли, а лакей, знать, клевал на козлах. Кому видеть-то?
     - А ямщик?
     - Да и ямщик, може, не видал.
     - А може и видел? - спросил Гвоздиков.
     - Кто ж его знает? може и видел. Что поделаешь-то с врагом-то с этаким?...
     - Отчего?
     - От праздника, - тем же нервным голосом ответил внезапно вошедший с фонарем и с уздою в руках муж принявшей нас бабы.
     Никто не отвечал. Всем было очень неприятно.
     - Едут как оглашенные, - продолжал, ни к кому не обращаясь, мужик. - Говоришь: обожди, повремени: где тебе! слушать не хотят, а там тягают нашего брата да волочат.
     - Да чего ж тягают? - спросил приказчик.
     - Спроси их чего.
     - Ну, не видал ли? не слыхал ли чего? спрашивают, - проговорил ласково старик.
     - Что ж! сказал, да и к стороне.
     - Чего не к стороне.
     - Все пытают тебя и так и этак, - прибавил старик, - все добиваются того, чего, може, и не видал.
     - Ну и скажи.
     - Что сказать-то? - спросил опять молодой.
     - Правду.
     - Правду! правда-то нонче, брат, босиком ходит да брюхо под спиной носит.
     Баба вынесла большую чашку с квасом, в котором что-то плавало, поставила ее около нас на конце стола, положила три деревянные ложки и краюшку хлеба. Оба мужика и баба перекрестились на дверь, в которую глядел кусок темного неба, и начали ужин; старик присел около купца, а молодой и баба ели стоя. Гвоздиков опрокинул чашку и пошел на смену желтоглазому. Вошел желтоглазый, сел, налил чашку, откусил сахару и, перекрестившись двумя перстами, начал похлебывать.
     - А ехать теперь не годится, - сказал он, допив первую чашку и протягивая руку к чайнику.
     - Чего так? - спросили мы почти все. Хозяева продолжали ужинать и, невидимому, не обращали на наш разговор ни малейшего внимания.
     - Говорят, очень уж шалят по ночам.
     - Нас пятеро.
     - Так вас и побоялись, пятерых-то, - вставил крестьянин.
     - А ты-то шестой будешь.
     - А я что? Мне неш видно? Мое дело знай гляди дорогу.
     - Ямщику где, батюшка, ваше степенство? - говорил старик. - Ямщик порой что и видит, так не видит.
     - Отчего ж так?
     - Да так.
     - Да отчего же не крикнуть седокам-то?
     - А как назад-то поеду, тогда кому крикну? - спросил опять молодой.
     - А тогда чего кричать?
     - Да того ж самого.
     - И-и, - нельзя, купцы честные, - сказал старик. - Вас-то сдашь, надо вертаться, а он те тут где-нибудь со слягой и караулит, да, гляди, с товарищем. Животов отнимет, а то и веку решит!
     - Ну, вздор!
     - Чего вздорить-то. Неш не бывальщина? - встрел опять молодой.
     - Нельзя, родной, никак нельзя нам ничего с ними поделать, - сказал старик.
     - Храбрые вы уж такие, видно.
     - Вот те и храбрые. Храбрись не храбрись, а храбрее мира не будешь, - опять заметил молодой.
     - Да миру-то что?
     - Миру-то?
     - Да.
     - Ловко рассуждаешь! Што миру? Он теперича по злобе мой двор зажжет да всю деревню спалит. Миру што?
     - Ну, так, гляди, и спалит!
     - Да неш тебе говорят небывальщину, што ли!
     - Ну, а казаки?
     - А казаки што? Они свое дело знают: кур ловят да, за бабами гоняются; а може и сами тут же.
     - С ворами-то? Молодой не ответил.
     - Кто ж их ведает? - сказал вместо него старик. - Болтают, а мы - господи их знает. Про то знает начальство, каких оно людей приставляет.
     - Ночевать, видно, господа! - обратился к нам приказчик.
     - Что ж? ночевать так и ночевать, - проговорили все чуть не в один голос.
     Ехать у всех отшибло охоту. Хозяева как будто не обратили на это никакого внимания, только молодой как будто успокоился и, хлебнув две-три ложки, сказал совсем не тем голосом, каким говорил до сих пор.
     - Ему, вору-то, что тебя загубить али село спалить? Ему все одно, одна дорога; а ты поди, там пойдут тебя водить да тягать, чего не держал да чего не ловил? а тут мир, - за всю беду ты и в ответе.
     - А видите вы этих мошенников когда-нибудь?
     - Хоть и видишь, так што ж?
     - Нет, я так: можно ли их видеть?
     - Чего не видеть? Ведмедь зверь, да и того видают, а то чтоб человека да не видать.
     - А ты видал когда?
     Мужик помолчал и положил ложку. Баба взяла чашку и пошла за кашей.
     - Годов с шесть, али больше, пожалуй, - сказал он, - раз такого страху набрался, что и боже мой. Мы стали слушать.
     - Верстах в десяти тут от нас, сбочь большака-то, есть село, - мимо, почитай, завтра поедем, большое село, - и продавал в этом селе один мужик лошадь. Нашинские мужики баили - добрый мерин, гонкий и здоровый. У нас на ту пору лошадь, знаешь, охромела, а время тож вот как теперь - ярмачно, езды много. Вот я встал этак еще где тебе до зорьки, взял денег рублев сорок, али побольше, да и пошел в то село. Иду по леску-то, да и думаю: дай срежу дубину; не ровен, думаю, час. Гляжу по кустам-то и вижу, важная растет хворостина, с комельком, знаешь, - ну я ее и срезал. Срезал, иду да веточки ножом и опускаю, ловкая вышла дубинка. Вот, думаю себе, если кого перекрестить, - почухается, а сам все иду. Прошел этак еще версты с три, гляжу, впереди под самой под опушкой, к дороге-то впереди меня шагов этак за тридцать, сидит человек, ноги свесил в канаву, шапки на голове нет, волоса длинные, как быть, к примеру, у дьячка молодого, в портишках, а плечи голые. На коленях у него лежат какие-то лохмотенки суконные, и он в них пальцами-то перебирает, ищется, стало. Глянул я назад и по сторонам - народушку ни единой души нигде не видать, Спужался я. Думаю, назад вернуться-погонится, вперед тоже боязно. А! думаю, что господи даст: бог не выдаст, свинья не съест. Сотворил молитву и пошел вперед. Подхожу это к нему, а он стряхнул свои лохмотенки-то, дыра на дыре, вижу, а знать, что одежа солдатская. Иду, сердце захолонуло, а все иду ближе. Поровнялся с ним; а он стоит. В руках, вижу, ничего нет.
     Баба принесла чашу с кашей и поставила на стол. Мужик опять перекрестился и, съев несколько ложек, стал досказывать:
     - Стоит, а я совсем уже к нему подошел. Гляжу: жалкий такой, сапожонки подвязаны обрывком, а штанишки черные, нанковые с кантиком, совсем как не свалятся, рубашонки совсем нет, только те лохмотья на плечах накинуты. Сукно, знаешь, солдатское, а воротник оторван.
     - Ну.
     - Ну и ну. Плохонький, думаю, ты человек. Жаль мне его стало крепко. В бегах, должно, скрывается, а у меня тоже братенек середний в службе. Жаль таково-то. Подхожу я к нему, а он озирается да таково-то тихо говорит: "Дай, говорит, за ради господа бога ты мне кусочек хлебушка. Четвертый день, говорит, маковой росинки во рту не было". - "Эх, говорю, милый! кабы знатье, а то нет с собой хлебушка-то". - "Ну дай, говорит, грошик". Думаю себе - грошика не жаль, и не грошик дал бы, а страшно. Деньги эти у меня все в сапоге да в тряпице связаны, станешь разбирать, он человек в нужде, кто его знает! Враг, думаю, силен, и не в такой беде - да и то смущает человека. "Нету, говорю, милый, и грошика, не прогневайся". - "Врешь, говорит, дай: пожалей душу христианскую". Раздумье, знаешь, меня взяло, и хочу деньги достать, и оторопь берет; а его на ту пору словно враг дернул за язык, - "давай, говорит, а то своих кликну"; а сам нагнулся, да руку за голенищишко и сует. Спину-то, как доску, так всю, знаешь, мне и выставил. Страх меня обуял смертный, некогда, вижу, думать-то, поднял дубину-то да как свистну его вдоль по хрипу, со всего, знаешь, с размаху. Так он и повалился, и руки в стороны растопоршил. Лежит ничком, словно лягушка какая. Хоть бы он вскрикнул али повернулся - ничего. Только екнул да разочек вздохнул, а я ударился что есть поры мочи. Насилу добег до села. Страсти такой набрался, что и не приведи ты мать царица небесная злому татарину, Мы посмотрели на атлетическое сложение хозяина и переглянулись.
     - Что ж, назад-то как шел: не было его?
     - Не было. Должно, уполоз в лес.
     - А не прикончил ты его часом?
     - Когда? Опосля?
     - Нет. Как ударил-то?
     - Господи знает. На моей душе грех, коли что сталось. Только я не хотел; я и старикам сказал и попу каялся. Старики велели в те поры молчать, а поп разрешил причастие. "Ты, говорит, этому не причинен" - питинью, одначе, наложил. Ну, только тела тут нигде не находили, - прибавил он, помолчав. - Я года с два все опасовался, думал, на вину опять как бы не оказался где; нет. Так и сгинул. Теперя уж, сла-те господи, ничего.
     - Где ж бы ему деться? - проговорил наш торговый крестьянин.
     - А кто его знает, може товарищи справди были, убрали, должно, - ответил старик.
     Ужин кончился, мы чай тоже отпили.
     - Пойдем, вдвинем тарантас, - сказал сын отцу, и вышли.
     - Где будете спать? - спросила баба, - в избе аль на дворе?
     - Где там на дворе-то у вас?
     - Да все вон больше на сене ложатся проезжие.
     - А! ну и ладно.
     Мы вышли на двор. На небе показались звезды, ночь была теплая. По двору ходила корова, в углу отфыркивались лошади. Мужики двинули тарантас и заперли ворота.
     - На сено, купцы? - спросил молодой хозяин.
     - На сено.
     - Идите вот сюда. - Он отворил маленькую дверку в плетневой сарайчик, полный доверху ароматическим сеном.
     - Вот вам и упокой, полезайте. Из кипажи, может, что вынесть? Впрочем, вы будьте благонадежны, здесь на дворе, - прибавил он, - вашей нитки не пропадет. Я сам вот тут сплю, - Он указал нам на высокую короватку, смещенную на столбиках под сараем, почти у самых ворот.
     Мы взяли одни подушки да коврик.
     Через пять минут в сарайчике только раздавалось носовое посвистыванье да похрапыванье. Точно квартет разыгрывали. Купец ранее всех начал соло на контрабасе, и Гвоздиков назвал его "туеском", а вслед за тем сам начал выделывать разные колена. Однако ничего. Укаченные ездою, все спали прекрасно, только мне все снился солдатик, о котором говорили с вечера. Ползет будто он к лесу, а голова у него совсем мертвая, зеленая, глаза выперло, губы синие, и язык прикушен между зубов, из носа и из глаз сочится кровь; язык тоже в крови, а за сапожонком ножик в самодельной ручке, обвитой старой проволочкой, кипарисный киевский крестик да в маленькой тряпочке землицы щепотка. Должно быть, занес он ту земельку издалека, с родной стороны, где старуха мать с отцом ждут сына на побывочку, а может быть, и молодая жена тоже ждет, либо вешается с казаками, или уж на порах у бабки сидит.
     Ждите, друзья, ждите.