Во весь голос

    Первое вступление в поэму
    Уважаемые
     товарищи потомки!
    Роясь
     в сегодняшнем
     окаменевшем дерьме,
    наших дней изучая потемки,
    вы,
     возможно,
     спросите и обо мне.
    И, возможно, скажет
     ваш ученый,
    кроя эрудицией
     вопросов рой,
    что жил-де такой
     певец кипяченой
    и ярый враг воды сырой.
    Профессор,
     снимите очки-велосипед!
    Я сам расскажу
     о времени
     и о себе.
    Я, ассенизатор
     и водовоз,
    революцией
     мобилизованный и призванный, ушел на фронт
     из барских садоводств
    поэзии —
     бабы капризной.
    Засадила садик мило,
    дочка,
     дачка,
     водь
     и гладь —
    сама садик я садила,
    сама буду поливать.
    Кто стихами льет из лейки,
    кто кропит,
     набравши в рот —
    кудреватые Митрейки,
     мудреватые Кудрейки —
    кто их к черту разберет!
    Нет на прорву карантина —
    мандолинят из-под стен:
    «Тара-тина, тара-тина,
    т-эн-н...»
    Неважная честь,
     чтоб из этаких роз
    мои изваяния высились
     по скверам,
    где харкает туберкулез,
    где б... с хулиганом
     да сифилис.
    И мне
     агитпроп
     в зубах навяз,
    и мне бы
     строчить
     романсы на вас,—
    доходней оно
     и прелестней.
    Но я
     себя
     смирял,
     становясь
    на горло
     собственной песне.
    Слушайте,
     товарищи потомки,
    агитатора,
     горлана-главаря.
    Заглуша
     поэзии потоки,
    я шагну
     через лирические томики,
    как живой
     с живыми говоря.
    Я к вам приду
     в коммунистическое далеко не так,
     как песенно-есененный провитязь. Мой стих дойдет
     через хребты веков
    и через головы
     поэтов и правительств.
    Мой стих дойдет,
     но он дойдет не так,—
    не как стрела
     в амурно-лировой охоте,
    не как доходит
     к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит. Мой стих
     трудом
     громаду лет прорвет
    и явится
     весомо,
     грубо,
     зримо,
    как в наши дни
     вошел водопровод,
    сработанный
     еще рабами Рима.
    В курганах книг,
     похоронивших стих,
    железки строк случайно обнаруживая, вы
     с уважением
     ощупывайте их,
    как старое,
     но грозное оружие.
    Я
     ухо
     словом
     не привык ласкать;
    ушку девическому
     в завиточках волоска
    с полупохабщины
     не разалеться тронуту. Парадом развернув
     моих страниц войска,
    я прохожу
     по строчечному фронту.
    Стихи стоят
     свинцово-тяжело,
    готовые и к смерти
     и к бессмертной славе. Поэмы замерли,
     к жерлу прижав жерло
    нацеленных
     зияющих заглавий.
    Оружия
     любимейшего
     род,
    готовая
     рвануться в гике,
    застыла
     кавалерия острот,
    поднявши рифм
     отточенные пики.
    И все
     поверх зубов вооруженные войска, что двадцать лет в победах
     пролетали,
    до самого
     последнего листка
    я отдаю тебе,
     планеты пролетарий.
    Рабочего
     громады класса враг —
    он враг и мой,
     отъявленный и давний.
    Велели нам
     идти
     под красный флаг
    года труда
     и дни недоеданий.
    Мы открывали
     Маркса
     каждый том,
    как в доме
     собственном
     мы открываем ставни,
    но и без чтения
     мы разбирались в том,
    в каком идти,
     в каком сражаться стане.
    Мы
     диалектику
     учили не по Гегелю.
    Бряцанием боев
     она врывалась в стих,
    когда
     под пулями
     от нас буржуи бегали,
    как мы
     когда-то
     бегали от них.
    Пускай
     за гениями
     безутешною вдовой
    плетется слава
     в похоронном марше —
    умри, мой стих,
     умри, как рядовой,
    как безымянные
     на штурмах мерли наши!
    Мне наплевать
     на бронзы многопудье,
    мне наплевать
     на мраморную слизь.
    Сочтемся славою —
     ведь мы свои же люди,—
    пускай нам
     общим памятником будет
    построенный
     в боях
     социализм.
    Потомки,
     словарей проверьте поплавки:
    из Леты
     выплывут
     остатки слов таких,
    как «проституция»,
     «туберкулез»,
     «блокада».
    Для вас,
     которые
     здоровы и ловки,
    поэт
     вылизывал
     чахоткины плевки
    шершавым языком плаката.
    С хвостом годов
     я становлюсь подобием
    чудовищ
     ископаемо-хвостатых.
    Товарищ жизнь,
     давай
     быстрей протопаем,
    протопаем
     по пятилетке
     дней остаток.
    Мне
     и рубля
     не накопили строчки,
    краснодеревщики
     не слали мебель на дом.
    И кроме
     свежевымытой сорочки,
    скажу по совести,
     мне ничего но надо.
    Явившись
     в Це Ка Ка
     идущих
     светлых лет,
    над бандой
     поэтических
     рвачей и выжиг
    я подыму,
     как большевистский партбилет,
    все сто томов
     моих
     партийных книжек.
    
    1929-1930