Заревой дождь

    Был конец апреля. С карнизов домов срывались крупные капли, теплый ветер сдувал их, они мягко шлепались в стекла окон и медленно стекали светлыми слезами. Ефим Бедарев лежал в районной больнице, в маленькой палате, на плоской койке.
     Он почернел от болезни. Устал.
     Часто заходил врач, молодой парень.
     -- Ну, как дела?
     -- Как сажа бела, -- с трудом отвечал Ефим; в темных провалившихся глазах его на миг вспыхивала странная веселость. -- Подвожу баланс.
     -- Бросьте вы!..
     -- Я шутейно, -- успокаивал Ефим. Ему нравился доктор: он был до смешного молодой и застенчивый, этот доктор.
     -- Лекарство пили?
     -- А как же! Лучше стало -- чую.
     Доктор пытливо смотрел на больного. Тот спокойно выдерживал его взгляд.
     -- Не веришь? Хэх, доктор!.. До чего же ты молодой еще. Прямо завидки берут.
     Доктор краснел:
     -- Как это не верю! Зачем вы так?..
     Ефим легонько хлопал его по руке:
     -- Все в порядке, сынок: я понимаю. Я не жалуюсь... Мне бы только дочь...
     -- Ей послали телеграмму.
     -- Вот хорошо! -- Ефим хотел увидеть единственную дочь Нину. -- Это хорошо.
     В полдень, когда в палате никого не было, в открытое окно, с улицы, заглянул человек в белом полушубке. Оглядел палату, снял с огромной головы мерлушковую шапку и лег грудью на подоконник. В палате запахло талой землей и овчиной.
     -- Здорово, Ефим.
     Больной повернул голову и от удивления округлил глаза. Пошевелился -- хотел приподняться, но человек в полушубке замахал рукой:
     -- Лежи!
     Ефим внимательно смотрел на пришельца.
     -- Зашел попроведать, -- заговорил тот, глядя раскосыми глазами не то на больного, не то мимо. -- Как делишки, Ефим?
     Ефим усмехнулся:
     -- Хорошо.
     Большеголовый понимающе кивнул. Вылез из окна, высморкался на землю и снова влез и лег на подоконник. Некоторое время смотрели друг на друга.
     -- Значит, как я понимаю, плохо дело, -- сказал большеголовый и опять понимающе кивнул.
     -- Ты для чего приполз сюда? -- спросил Ефим,
     -- А приехал в гости к зятю, -- охотно заговорил большеголовый, -- ну, узнал, что ты, значит, прихворнул. Ага. Ну, сидел на крылечке, и так меня разморило. Вот, думаю, весна, хорошо, солнышко светит. Да-а... А помирать все одно надо. -- Он полез в карман полушубка за кисетом. -- И опять же так подумал: вот живем мы, живем -- вроде так и надо. О смертыньке-то и не думаем. А она -- раз! -- тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про меня? -- Большеголовый посмотрел прямо на Ефима. -- Взять хоть тебя, Ефим... -- Он долго слюнявил край газетной самокрутки.
     -- Ну?
     -- Ну, жил, думаю, человек... активничал там, раскулачивал... э-э... и все такое. -- Большеголовый прикурил, заботливо отмахнул от окна белое облачко дыма. -- Крест с церкви тогда своротил. Помнишь?
     -- Помню, как же.
     -- Во-от. Я к чему это: там есть бог или нету -- это ладно. Не про то счас. Я хочу узнать: как вобче-то?
     -- Что?
     -- Мучаешься?
     -- Хочешь знать: мучает меня совесть, что я вас раскулачивал? Это, што ли?
     -- Ага, вот это самое.
     -- Нет, Кирилл, не мучает. Нисколько. А бога ты зря приплел. Ты ж сам не веришь. Хоть бы сейчас-то не вилял душой.
     Кирилл усмехнулся:
     -- Богу не верю -- это правда. Ему, как я понимаю, никто не верит, притворяются только.
     -- Молодец. Хоть на старости лет за ум взялся.
     -- Не радуйся шибко-то. -- Большеголовый назидательно посерьезнел. -- Я тебя не пужаю, Ефим, но хочу сказать: кто в жизни обижал людей, тот легко не умирает.
     -- Ой, как я испугался, прямо трясусь весь. Дурак ты, Кирька, и всегда дураком был. Хэх, блаженненький явился...
     -- Это ты передо мной веселишься, -- продолжал Кирька. -- А самому страшно.
     -- А я не помру. Откуда ты взял, что я помираю?
     -- Ничего, ничего, -- значительно сказал Кирька и затянулся трескучим самосадом.
     Вошел доктор.
     -- Это еще что такое? -- нахмурился он, увидев Кирьку.
     -- Это... сосед мой, -- сказал Ефим. -- Пусть постоит.
     -- Бросьте курить-то! И лучше бы уйти...
     -- Нет, -- запротестовал Ефим, -- пусть побудет.
     Кирька сполз с подоконника, старательно затоптал окурок.
     Врач заставил Ефима выпить лекарство, посидел немного рядом с ним и ушел.
     Кирька снова лег на подоконник.
     -- Хороший уход здесь, -- сказал он.
     -- "Хороший уход здесь", -- передразнил его Ефим, неожиданно почему-то рассердившись. -- Оглоеды.
     -- Не шуми. Это тебе не сельсовет, а больница.
     Помолчали.
     -- Гляжу я на тебя, Ефим, -- заговорил вдруг Кирька задумчиво и негромко, -- и не могу понять: ведь сколько ты мне вреда сделал! Хозяйство отобрал, по тайге гонял, как зверя какого, сослал вон куда -- к черту на кулички... Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то, что совсем нету: подвернись тогда в тайге, я ба, конечно, хлопнул. Но такого, чтоб света белого не видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил у твоей избы чуть не до света. Сидел ты с бумажками прямо наспроть окна. Раз десять прицеливался -- и не мог. Не поверишь, наверно? В тайге мог ба, а дома нет. Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу.
     Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с любопытством слушал.
     -- Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим. Не серчай -- не по злобе говорю. Я не лаяться пришел. Мне понять охота: почему ты таким винтом жил -- каждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у тебя-то душа болела? Он ведь мой, хлеб-то.
     -- Дурак, -- сказал Ефим.
     -- Опять дурак! -- обозлился Кирька. -- Ты пойми -- я ж сурьезно с тобой разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то? Насобачились на свой век, хватит.
     -- Чего тебе понять охота?
     -- Охота понять: чего ты добивался в жизни? -- терпеливо пытал Кирька. -- Каждый человек чего-то добивается в жизни. Я, к примеру, богатым хотел быть. А ты?
     -- Чтоб дураков было меньше, Вот чего я добивался.
     -- Тьфу!.. -- Кирька полез за кисетом. -- Я ему одно, он -- другое.
     -- Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый.
     -- Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и другим не давал.
     Ошибся ты в жизни, Ефим.
     Ефим закашлялся. Высохшее тело его долго содрогалось и корчилось от удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку опаляющим взглядом, пытался что-то сказать. Вошел доктор и бросился к больному.
     Кирька слез с окна и пошел из ограды.
     К вечеру, когда больничные окна неярко пламенели в лучах уходящего солнца, Ефиму Бедареву стало хуже.
     Он лежал на спине, закинув руки назад. Время от времени тихо стонал, сжимал непослушными пальцами тонкие прутья кровати, напрягался -- хотел встать. Но болезнь не выпускала его из своих цепких объятий, жгла губительным огнем; жаром дышала в лицо, жарко, мучительно жарко было под одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок...
     Над Ефимом стояли врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только что приехавшая их города.
     -- Что сейчас?.. Ночь? -- спрашивал Ефим, очнувшись.
     -- Вечер, солнце заходит.
     -- Закурить бы...
     -- Нельзя, что вы!
     -- Ну, пару раз курнуть, я думаю, можно?
     -- Да нельзя, нельзя! Как же можно, папа?!
     Ефим обиженно умолкал... И снова терял сознание, и снова хотел встать -- упорно и безнадежно. Один раз в беспамятстве ему удалось сесть в кровати. Дочь и доктор хотели уложить его обратно, но он уперся рукой в подушку, а другой торопливо рвал ворот рубашки и тихонько, горячо, со свистом в горле шептал:
     -- Да к чему же?.. К чему?.. Я же знаю! Я все знаю!.. -- В сухих, воспаленный глазах его мерцал беспокойный, трепетный свет горькой какой-то мысли.
     Кое-как уложили его... Дочь припала к отцу на грудь, затряслась в рыданиях:
     -- Папа! Папочка мой хороший!.. Папа!..
     Доктор увел женщину из палаты и остался с больным один.
     Ефим притих.
     Врач сидел на кровати, смотрел на него.
     -- Кирька! -- позвал Ефим, не открывая глаз.
     -- Чего? -- откликнулся чей-то голос.
     Врач вздрогнул и обернулся -- у окна стоял Кирька и глядел на Ефима. Он давно уж наблюдал за непосильной борьбой человека со смертью,
     -- Вы что тут?
     -- Смотрю...
     -- Это кто? Кирька? -- спросил Ефим.
     -- Я.
     -- Пришел?
     -- Ага.
     -- Ничего, Кирька.., -- Ефим жадно дышал. -- Я потом с тобой потолкую... Конечно, жалко малость...
     -- Ничего, Лежи, Ефим.
     Врач ничего не понял из этого странного разговора. Он решил, что Ефим опять бредит, и сделал знак Кирьке, чтобы тот ушел: больной волновался.
     Кирькина голова исчезла.
     Ночь кончалась. Заревая сторона неба нахмурилась тучами. Повеяло затхлым теплом болотистых низин -- собирался дождь.
     Где-то прогудела машина; несколько кобелей-цепняков простуженно забухали в рассветную ттишину.
     Над Ефимом склонились врач и дочь.
     -- Все? -- спросил Ефим одними губами.
     У женщины запрыгал подбородок. Врач воскликнул:
     -- Что это вы, Ефим Назарыч! Глупости какие...
     -- Открой окно.
     -- Оно открыто.
     -- Тяжко... Нина, дочка... ребятешек... м-м... -Ефим повел потускневший взгляд в сторону, потянулся под одеялом... Лицо покрылось мучнистой бледностью. Он закашлялся... Изо рта на подушку протянулся тонкий ручеек сукровицы. Последним усилием рванулся он с койки... сел.
     Доктор и дочь подхватили его.
     В горле у Ефима кипело. Он хотел что-то сказать, но только мычал. Он плохо держал голову... пачкал белый халат дочери теплой кровью и мычал -- хотел что-то сказать.
     -- Что, Ефим, плохо? -- с искренней участливостью спросил вдруг посторонний голос -- это Кирька опять стоял у окна. Ему никто не ответил. Его даже, наверно, не услышали.
     Ефим сразу отяжелел в руках дочери, обвис... Его бережно положили на койку. Стало тихо.
     Женщина окаменела у койки. Смотрела на отца большими глазами. В стекла окон сыпанули первые крупные капли дождя; деревья в больничном саду встрепенулись, закачали ветвями, зашумели.
     Порывом ветра в окно палаты закинуло клочок бумаги; он упал к ногам женщины, тихо шаркнув по полу. Она вздрогнула, опустилась перед отцом на колени... Кирька медленно пошел прочь от больницы. Шапку забыл надеть -- нес в руках. Теплый обильный дождь полоскал голову, стекал по лицу, по шее, за ворот, барабанил по полушубку. Это был желанный дождь -- первый в этом году,
     Шел Кирька и грустно смотрел в землю. Жалко было Ефима Бедарева. Сейчас он даже не хотел понять: почему жалко? Грустно было и жалко, и все.
     Дождь шумел, отплясывал на дороге тысячью длинных сверкающих ножек. Кипело, булькало в канавках и в лужицах... Хлюпало.