Дипломная работа: Основные вопросы и задачи изучения истории русского языка до XVIII в.

В IX в. в истории славянства уже существовали все основные предпосылки для возникновения и распространения своей славянской письменности и литературы. Отвлекаясь от гипотез, допускающих у разных славян существование письменных форм речи до Кирилла и Мефодия, целесообразно принять 863 год как дату начала славянской письменности, славянской книжности и литературы, древнерусского или старославянского литературного языка.

Чешский славист А. Достал так писал о начале старославянского литературного языка: "Наиболее распространен взгляд, что старославянский язык стал языком литературным уже впоследствии, главным образом в церковнославянский период, когда церковнославянский язык признан межславянским литературным языком (славянская латынь). Однако необходимо признать литературность старославянского языка уже в период почти с возникновения старославянских памятников, так как с самого начала на этот язык были переведены тексты, очень важные для своего времени, и с самого начала в них исчез характер местного языка. Константин и Мефодий, наоборот, первые же тексты написали для западной славянской области и задумывались о создании большой славянской литературы" [1]. В XI в. славянские языки или наречия, мнению А. Мейе, Н. С. Трубецкого и Н. Н. Дурново, были еще настолько структурно близки друг к другу, что сохраняли общее состояние праславянского языка позднего периода. Вместе с тем очевидно, что старославянский язык, даже если принять его диалектной основой говор македонских, солунских славян, в процессе своего письменного воплощения подвергся филологической, обобщенной обработке и включил в себя элементы других южнославянских говоров. Согласно выводам наиболее авторитетных славистов, старославянский язык уже при своем образовании представлял тип интернационального, интерславянского языка [2]. Это свидетельствует о высоте отражаемой им общественной культуры и о собственной внутренней структурной высоте.

Сложные культурные влияния соседей, их литератур, их литературных языков, особенно языка греческого и старославянского, содействовали - вместе с созданием восточнославянской письменности - образованию русского литературного языка. Язык богослужебных книг и связанная с ним литература литургического творчества принесли к восточным славянам богатую традицию христианской теории, догматики, духовной поэзии и песни. Переход на письмо восточнославянской бытовой речи самого разнообразного информационного характера повлек за собой развитие русской деловой письменности, закрепление норм и практики обычного права, возникновение и производство летописей, оформление договоров, распространение государственных документов, грамот и граматиц.

Заслуживают внимания идеи о том, что успешному и быстрому оформлению и движению древнерусского литературного языка сильно способствовали устные переводы с греческого (В. М. Истрин) и знакомство с памятниками древнеболгарской поэзии и письменности еще до крещения Руси (М. Н. Сперанский, В. Ф. Миллер, В. И. Ламанский, Б. С. Ангелов и др.). "Русская письменность и литература, - пишет Б. С. Ангелов, - до официального принятия христианства Русью была уже связана со славянской письменностью Болгарии, в частности западной Болгарии и Македонии, откуда шли на Русь, естественно, в ограниченном количестве, древнейшие памятники церковной письменности, по всей вероятности, писанные глаголицей, обычным письмом этого времени в Македонии и западной Болгарии: отсюда же идет, по-видимому, и некоторое знакомство русской письменности с глаголическим письмом, вскоре смененным кириллицею" (автор ссылается здесь на исследование М. Н. Сперанского "Откуда идут старейшие памятники русской письменности и литературы"). Отсюда рано усваивается и категория литературности письменного языка. "Такая постановка вопроса о начале русско-болгарских литературных связей в большой степени объясняет причины быстрого развития русской литературы и русской культуры вообще в период непосредственно после принятия христианства на Руси в конце X в." [3].

Устная народная поэзия в разных ее жанрах и элементах быстро проникает в книжно-письменные восточнославянские произведения. Еще М. А. Максимович выдвинул такую формулу, что "церковнославянский язык не только дал образование письменному языку русскому..., но более всех других языков имел участие в дальнейшем образовании нашего народного языка" [4]. Структура народной восточнославянской речи, если оставить в стороне произносительные различия, приведшие вскоре к созданию особого "церковного произношения" (согласно открытию А. А. Шахматова) , была очень близка к старославянскому языку как в грамматическом строе, так - в значительной степени - и в области словаря. И. И. Срезневский в своих знаменитых "Мыслях об истории русского языка и других славянских наречий" пришел к выводу, что русский народ, приняв христианство, "нашел уже все книги, необходимые для богослужения и для поучения в вере, на наречии, отличавшемся от его народного наречия очень немногим" [5]. Теми сферами, где происходило наиболее глубокое и разнообразное взаимодействие церковнославянского языка и русской народной речи, были сферы исторического и летописного творчества, с одной стороны, и стихотворно--поэтического - с другой. А. А. Шахматов отметил церковнославянское влияние на русскую народную поэзию в рецензии на работу В. А. Аносова "Церковнославянские элементы в языке великорусских былин". Эта мысль А. А. Шахматова находилась в связи с защищаемыми В. Ф. Миллером положениями, что "наши былины представляются определенным видом поэтических произведений, сложившимся и установившимся в своей внешней форме и технике в среде профессиональных певцов" и что "профессиональные певцы сосредоточивались вокруг князя и его дружины; такое заключение объясняет нам и присутствие в нашем эпосе книжных элементов и международных сюжетов; среда профессиональных певцов не могла быть чуждою книжной образованности" [6].

В. М. Истрин в своем исследовании Хроники Георгия Амартола высказал интересную мысль о том, что древнерусский литературный язык в переводе этой Хроники обнаружил богатство и разнообразие словаря, семантическую сложность и гибкость, способность тонко передавать смысловую сторону языка такой высокой культуры, как греческая. В греческом оригинале Хроники Георгия Амартола насчитывается 8500 слов, в переводе - 6800. Следует вспомнить, что в лексическом фонде классических старославянских текстов отмечено 9000 славянизмов и 1200 грецизмов (не считая многочисленных калек). В. М. Истрин приходит к выводу, что русские книжники-переводчики XI в. свободно владели всем словарным составом старославянского языка, удачно пополняя древнерусский литературный язык новообразованиями (очевидно, по старославянским образцам), но вместе с тем они широко вовлекали в свою книжную речь народные выражения из живых восточнославянских говоров для обозначения бытовых и обыденных явлений [7].

Сделанный В. М. Истриным анализ перевода Хроники Георгия Амартола очень убедительно показал, как протекал процесс проникновения народной восточнославянской лексики в состав церковнославянского языка русской редакции, как осуществлялось взаимодействие русских и церковнославянских элементов в аспекте древнерусской литературнности. В сущности В. М. Истрин здесь углублял и обобщал наблюдения А. И. Соболевского над категориями и разрядами народных русских слов и выражений в церковнославянской переводной литературе восточтославянского происхождения [8]. Процесс слияния и взаимодействия русской и церковнославянской стихий в сложной структуре вновь складывавшегося древнерусского литературного языка вырисовывается на фоне материала очень последовательно и планомерно.

Исследование С. П. Обнорского "Очерки по истории русского литературного языка старшего периода" в силу пестроты и разнотипности привлеченного им древнерусского материала (из жанров деловой письменности и народного поэтического творчества) не могло показать и не показало "объективную мерку церковнославянизмов в нашем языке" [9]. Вопреки предшествующим историко-лингвистическим исследовавши С. П. Обнорского (например, в области русского исторического церковнославянского словообразования - сб."Русская речь". Новая серия, вып 1. Л., 1927), по априорно-идеологическим и патриотическим соображениям ему стало казаться, что прежние представления о церковнославянизмах, о их количестве и их функциях "у нас преувеличены" [10]. Согласно новым взглядам С. П. Обнорского, русский литературный язык старшего периода был чисто русским языком во всех элементах своей структуры (в произносительной системе, в формах словоизменения и словообразования, в синтаксисе, в лексическом составе).

Не подлежит сомнению, что только скудость и тенденциозная подобранность речевого материала могла привести С. П. Обнорского к такому одностороннему и антиисторическому выводу о возникновении и развитии древнерусского литературного языка. Это очень внушительно было показано уже А. М. Селищевым [11]. Для критического сранителъно-исторического сопоставления с взглядами С. П. Обнорского на историю древнерусского языка могли бы быть привлечены с большой наглядностью материалы из истории сербского языка вплоть до реформы Вука Караджича. Ведь С. П. Обнорский утверждал, будто русский литературный язык не ранее XIV в., т. е. с эпохи второго южнославянского влияния, подвергся "сильному воздействию южной, болгаро-византийской культуры". По словам С. П. Обнорского,"оболгарение русского литературного языка XV в. следует представлять как длительный процесс, шедший с веками crescendo" [12].

Концепция С. П. Обнорского стала оказывать решительное влияние на все статьи, брошюры и книги, посвященные разнообразным вопросам исторической грамматики и лексикологии древнерусского языка и появляющиеся у нас после выхода в свет его "Очерков" (П. Я. Черных, Ф. П. Филина и др.) [13].

Из близких к концепции С. П. Обнорского теорий лишь теория Л. П. Якубинского, более сложная, чем концепция С. П. Обнорского, открывала некоторые новые пути исследования проблемы церковнославянизмов в истории древнерусского литературного языка. Она вводила исторический принцип жанрового и стилистического функционального разграничения языковых явлений в церковнославянских и русских памятниках древнейшей поры. Опираясь в основном на те же памятники, кроме "Моления Даниила Заточника", но с привлечением Новгородской летописи, Л. П. Якубинский пришел к выводу, что старославянский язык сыграл определяющую роль в самые первые моменты формирования древнерусского письменно-литературного языка, но уже во второй половине XI в. в нем начинает преобладать живая восточнославянская устно-речевая стихия. Отсюда у Л. П. Якубинского укрепляется тенденция к изучению жанрово-стилистических взаимоотношений и взаимодействий русизмов и славянизмов в памятниках древнерусского литературного языка [14].

В сущности уже в этот первый период развития древнерусского славянского языка XI-XIII вв. началось постепенное обогащение его элементами народного "делового" языка. Известная исследовательница древнерусской литературы В. П. Адрианова-Перетц так писала об этом: "Изучая "деловой" язык древней Руси, как он отражен прежде всего в памятниках чисто практического назначения, мы отмечаем в нем не только точность и ясность, но и особую выразительность (которая сейчас ощущается нами как своеобразная "образность"), характерно отличающуюся от специфической "сладости книжной", но близко напоминающую выразительность устно-поэтического языка" [15]. Кроме того, объем и структура делового языка все более изменялись и расширялись. От деловой речи ответвлялись другие жанры.

Богатое содержание и широкий состав древнерусской письменности и литературы, которая уже в начальный период своей истории, в XI-XIII вв., культивировала, кроме религиозно-философских, также повествовательные, исторические и народно-поэтические жанры, свидетельствует о быстром развитии древнерусского литературного языка на церковнославянской основе, но с многообразными включениями в его структтуру элементов восточного словесно-художественного творчества и выражений живой бытовой речи. Конечно, в некоторых функциональных разновидностях деловой - бытовой и государственной - речи отдаленность их от книжно-славянского письменно-литературного языка была долгое время очень значительна. Но самобытность путей движения древнерусской литературы не могла не отразиться и на процессах развития разных стилей древнерусского литературного языка.

Быстрое и широкое распространение русского кириллического письма для практических нужд - в бытовой переписке (грамоты на бересте), в надписях на сосудах и т. п. (с начала X в.) - говорит о том, что народный язык деловой письменности играл заметную роль в X-XI вв. в восточнославянском общественно-бытовом обиходе. Но делать отсюда более или менее определенные заключения о степени литературности этой обиходно-бытовой письменной речи чрезвычайно трудно. А. И. Соболевский, признавая наличие в древней Руси двух языков - одного литературного, церковнославянского, другого живого делового, - допускал их активное взаимодействие и синтезирование. "Конечно, - говорил он, - люди со слабым образованием часто писали свои литературные пронзведения на таком языке, где церковнославянские элементы... были в меньшем количестве, чем русские, но всё-таки они желали писать на церковнославянском языке и пускали в оборот весь свой запас сведений по этому языку. Таковы были, между прочим, наши летописцы..." [16]. Таким образом, в XII-XIII вв. возникают разные стили древнерусского литературного языка, характеризующиеся слиянием и смешением народнорусских и церковнославянских элементов.

Процессы распространения признаков "литературности" письма могли осуществляться в сфере деловой письменной речи и другими путями. Прежде всего - это путь обогащения языка грамот и вообще деловой речи поэтическими народными выражениями и фольклорными цитатами (например, формулами загадок). Такие "следы поэтической организации речи и элементы стихотворного ритма" Р. О. Якобсон и Н. А. Мещерский нашли в Новгородской берестяной грамоте № 10 (XV в.) [17]. Исходя из предположения, что в древнерусском языке уже рано должны были сложиться некоторые различия в нормах народно-разговорной и книжно-славянской письменной речи (устойчивые типы словосочетаний, традиционные формулы начала, концовок, определенная система сложных и в особенности сложноподчиненных предложений, "что не свойственно бытовой речи"; использование отдельных церковнославянских слов, выражений и др. под.), Н. А. Мещерский предлагает видеть в берестяных грамотах с книжно-славянским наслоением (например, № 9, 10, 28, 42, 53) признаки литературной грамотности, а у авторов их показатели владения литературным языком. Пока это все очень субъективные, хотя и возможные предположения [18].

Старославянская и позднее церковнославянская лексика, проникавшая в древнерусский литературный язык из разнообразных книг разных славянских государств, была очень сложной. "Слова моравские и словинские, - писал А. И. Соболевский, - легко могут оказаться в текстах несомненно болгарского или русского происхождения, слова сербские - в текстах происхождения чешского и т. д." [19]. H. К. Никольский допускал значительное западнославянское влияние на раннюю древнерусскую письменность [20], в частности на летописные памятники. Он призывал к тщательному исследованию "объема западнославянского влияния на древнерусскую письменность, времени его проникновения в нее, специфических черт его отслоений на языке, стилистике и тематике письменных памятников дотатарских столетий" [21].

Процесс перевода памятников южнославянских и западнославянских литератур, памятников византийских и западноевропейских, прежде всего латинской литературы, на русский церковнославянский язык сопровождался творчеством новых слов для передачи новых идей и образов, семантическим приспособлением старых общеславянских слов к выражению новых понятий или вовлечением восточнославянских народных, а иногда диалектных слов в систему русского книжно-славянского языка. Так богат и сложен делался состав древнерусского литературного церковнославянского языка. Переводились сочинения церковнобогослужебные, догматические, исторические, научные, поэтические. По словам В. М. Истрина, "славянский язык, на долю которого выпало сразу воспринять такое накопленное веками наследство чужой культуры, вышел из этого испытания с большою для себя честью" [22].

Так церковнославянский язык русской редакции, очень сложный по своему составу, включивший в себя болгаризмы и другие виды или типы южнославянизмов, моравизмы, чехизмы и даже (очень редко) полонизмы, византийско-греческие и латинские воздействия, на восточнославянской почве стал проникаться русизмами или восточнославянизмами. Складывался и развивался особый вариант церковнославянского литературного языка. Воздействие восточнославянской народной речи быстро сказалось на его звуковом строе. Оно усилилось в связи с процессом утраты редуцированных и последующими явлениями ассимиляции и диссимиляции согласных, а также чередования о и е с нулем звука. В XIII в. был более или менее русифицирован морфологический строй церковнославянского языка, как утверждал П. С. Кузнецов и утверждает Б. О. Унбегаун; в сфере лексических и семантических новообразований начали усиливаться приемы и принципы сочетания и разграничения восточнославянских и церковнославянских морфем (например, одиночество в Хронике Георгия Амартола, среда и середа, вредити - в отвлеченном моральном смысле - в "Поучениях" Владимира Мономаха и вередити о физическом членовредительстве и т. п.).

Специалисты по старославянскому языку и старославянской литературе (например, В. Ягич, Б. М. Ляпунов, В. М. Истрин) не раз подчеркивали "диалектную пестроту в истории развития этого языка" [23], разнообразие его словаря, сложность его семантической системы, богатство синонимов и смысловых оттенков значений слов (например, бЬдънъ, достояние и наследие и др.). Однако до настоящего времени состав той старославянской и церковнославянской лексики, которая вошла в активный словарь древнерусского литературного языка с XI по конец XIV в., до периода второго южнославянского влияния, во всем его объеме и стилистическом разнообразии пока не определен. А между тем чрезвычайно важно исследовать проблемы: как протекал процесс соотношения и взаимодействия славянизмов и русизмов (например, слов церк.-слав. участие и русск. участок, которые сначала были синонимами, во затем семантически разошлись)? Что нового, своеобразного в семантическую сферу церковнославянизмов внесено восточным славянством? Какие принципы и нормы определяли строй древнерусской стилистики? и др. под.

Старославянский язык был очень богат синонимами. Это отмечали многие слависты, например В. Ягич, С. М. Кульбакин при анализе лексики Хиландарских отрывков XI в. [24], А. Вайан в своих этимологических исследованиях [25] и др. Ср.: вожделение и похоть; ударение и заушение; жрiьтва и трiьба; язык и страна; возвысити и вознести; алкати и поститися; искренний и ближний; книгочий и книжник; знаменати и запечатлiьти и др. под.

В. М. Истрин указал на то, что в церковнославянском переводе Xроники Георгия Амартола одно и то же греческое слово передается сер. синонимов: aisthanesthai - мьнЬти, обоняти, разумЬти, съвЬдЬти, услышати, чути; enoia - домыслъ, домышление, замышление, мысль, помыслъ, размышление, разумъ, разумЬние, съмыслъ, умъ, чувьствие; deinos - зълъ, лихъ, лукавъ, лютъ и др. [26].

Церковнославянизмы, вливаясь в речь древнерусского духовенства и других грамотных слоев древнерусского общества, создавали здесь модели для образования новых слов из восточнославянского лексического материала. Например: негодование, впервые отмеченное в языке Хроники Георгия Амартола, одиночество (ср. старославянизм единачьство в языке "Поучения" Владимира Мономаха). Активны и влиятельны были процессы слияния и отталкивания омонимов церковнославянских и русских (ср. церк.-слав. наговорить 'убедить' и русск. наговорить 'наклеветать').

Несомненно, что семантическая структура синонимов той эпохи была иная, чем в современном русском языке (ср. продолжение и пространство) [27]. Любопытно, что среди диалектологов с историческим уклоном у нас тоже было распространено убеждение в большей синонимичности древнерусского языка по сравнению с языком современным (например, А. П. Евгеньева, Б. А. Ларин и нек. др.) [28].

Задача исследования синонимов церковнославянских и русских в эту эпоху (XI-XIV вв.), в сущности, еще не поставлена. Было бы целесообразно исследовать соотношения и взаимодействия, а также различия этих двух синонимических серийных потоков. Вообще говоря, одной из самых трудных и неразработанных задач истории лексики русского литературного языка с XI по XIV в. является исследование закономерностей слияния русизмов и церковнославянизмов, омонимической дифференциации их, а также новообразований славяно-русизмов. Ведь на основе разнообразных комбинаций церковнославянских и восточнославянских элементов вырабатываются новые слова и фразеологические обороты для выражения новых понятий и оттенков. Кроме того, одни и те же слова - иногда с почти одинаковыми или очень близкими значениями - могли употребляться и в церковнославянском языке и в живых восточнославянских говорах.

Очень интересная и ценная работа К. Тарановского о формах общеславянского церковнославянского стиха в древнерусской литературе XI- XIII вв. [29] внесла существенный вклад в понимание взаимодействий старославянской (а позднее церковнославянской) языковой струи с восточнославянской в эту эпоху. Русский церковнославянский литературный язык уже при своем историческом становлении усваивает некоторые из предшествующих литературно-поэтических структур, например организационные системы молитвословного стиха. Молитвословный стих (в более узком понимании называемый кондакарным), по определению К. Тарановского, - это свободный несиллабический стих целого ряда церковных молитв и славословий, обнаруживающий наиболее четкую ритмическую структуру в акафистах. Восходит он к византийскому стиху, а в конечном итоге - к библейскому.

К. Тарановский так описывает стихотворную структуру молитвословного размера: "Основным определителем молитвословного стиха является система ритмических сигналов, отмечающих начало строк. В первую очередь в этой функции выступают две грамматические формы - звательная форма и повелительное наклонение, отличающиеся от всех остальных грамматических форм и образующие особый "сектор" в нашем языковом мышлении: эти две формы не только сигнализуют установку па адресата... В синтаксической просодии эти две формы также играют особую роль: они чаще всех других форм наделяются экспрессивным, т. е. более сильным ударением. Другим средством маркирования начала строки в молитвословном стихе является синтаксическая инверсия, т. е. постановка на первое место в строке прямого дополнения перед сказуемым. Такое отмеченное положение какого-нибудь члена предложения опять-таки является благоприятным условием для наделения его логическим ударением. И в речитативном исполнении молитвословного стиха начала строк фактически наделяются более сильными ударениями. Само собой разумеется, что такое сильное ударение может автоматизироваться и падать на начало строк, синтаксически не отмеченных. Итак, ритмическое движение молитвословного стиха в первую очередь строится на ожидании отмеченности начала строк. Регистрируя повторное наступление начального сигнала, мы ожидаем и дальнейшего его появления: речь как бы протекает в двух измерениях (от одной словесной единицы к другой и от строки к строке), т. е. становится стихотворной. Особой важностью начального сигнала в молитвословном стихе объясняется тяготение этого стиха к анафорическим повторам и к акростиху.

Молитвословный стих не знает так называемых междустрочных переносов: концы строк в этом стихе всегда совпадают с естественными интонационными сигналами типа антикаденции (с "интонацией побуждения"), а концы строф или "строфоидов" - с сигналами типа каденции (с "интонацией завершения"). При этом начало строки, оканчивающейся каденцией, часто бывает и неотмеченным, и эта неотмеченность ("нулевой знак") в свою очередь может сигнализировать наступление каденции, т. е. разрешения созданного ритмического напряжения" [30].

"Вообще синтаксический параллелизм в молитвословном стихе является основным структурным приемом в организации текста. Он также способствует протеканию речи в двух измерениях, подчеркивая соотнесенность смежных строк и вызывая ожидание повторности определенных ритмико-синтаксических фигур" [31].

Старейшим примером применения молитвословного стиха в оригинальном произведении древнерусской письменности является "похвала" князю Владимиру в "Слове о законе и благодати" митрополита Илариона. Разбить ее на строки не представляет большой трудности:

--> ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ <--