Книга: Ричард Рорти "Обретая нашу страну"

51

Культурные левые 85

ОТ АВТОРА

121

Примечания переводчиков 123

Национальная гордость для страны — то же самое, что для индивида чувство собственного достоинства: необходимое yсловие самосовершенствования. Слишком развитая национальная гордость может стать причиной воинственности и империализма. Но подобно тому, как нехватка чувства собственного достоинства затрудняет проявление нравственной смелости личности, так недостаток национальной гордости мало что может дать для полнокровной и действенной дискуссии о национальной по­литике. Для того, чтобы политическая дискуссия была творческой и продуктивной, нужна эмоциональная вовлеченность в жизнь своей страны: чувства сильного стыда .или воодушевляю­щей гордости, вызываемые различными страницами ее истории или разными направлениями в сегодняшней национальной политике. До тех пор, пока гордость перевешивает стыд, такая дискуссия, вероятно, не состоится.

Потребность в такой вовлеченности по-прежнему актуальна даже для тех, кто вместе со мной надеется, что однажды Соединен­ные Штаты Америки передадут суверенитет органу, названному Теннисоном \"Парламентом Человека, Федерацией Мира\". Ибо такая федерация никогда не появится на свет, если правительства отдельных национальных государств не станут сотрудничать для ее установления, если в гражданах этих государств не проснется хоть какая-то гордость (пусть жалкая и скептическая) за усилия своих правительств в ее осуществлении.

11

Тем, кто надеется убедить нацию напрячь силы, необходимо напомнить своей стране не только то, чем она может гордиться, но и то, чего ей следует стыдиться. Их истории об эпизодах и фигурах национального прошлого, которым должна быть верна страна, должны быть вдохновляющими. Нации рассчитывают на художников и интеллектуалов в деле создания образов и пове­ствований о собственном прошлом. Соревнование за политиче­ское лидерство отчасти разворачивается как соревнование ме­жду различными историями национальной самоидентичности и между различными символами ее величия.

Америке конца двадцатого века не хватает как вдохнов­ляющих образов, так и вдохновляющих историй. Узколобый ми­литаристский шовинизм стал единственной разновидностью на­циональной гордости, поощряемой американской популярной культурой. Но такой шовинизм притупляется широко распрост­раненным ощущением того, что гордиться больше, собственно, нечем. Как в популярной, так и в элитарной культуре, большин­ство описаний будущего Америки двадцать первого века пишет­ся либо в самопародийных тонах, либо в тонах самоотвращения. Обратимся к двум недавним романам: \"Грохоту снега\" Нила Стефенсона, бестселлеру, и \"Альманаху мертвеца\" Лесли Мар-мон Силко, триумфу критицизма, так и не прочитанному широкой публикой. Оба романа очень впечатляют. Их читатели с полным основанием могут считать нелепостью то, что американцы про­должают гордиться своей страной.

“Грохот снега\" повествует об Америке двадцать первого века, когда стремления предпринимателей победили надежды на свободное и эгалитарное общество. Страна поделена на не­большие зоны влияния, внутри каждой из которых отдельная

12

корпорация — IBM, Мафия, GenTech — удерживает в своих ру­ках правосудие высшего и низшего уровня. Правительство США занято только собственными делами и представляет собой еще один корпоративный организм, руководящий своими собствен­ными маленькими анклавами. Но правительство — даже не пер­вое среди равных. Нет никакого всеобъемлющего политического организма, не говоря уже о каком-то чувстве гражданственно­сти, которое связывало бы воедино восточные и западные штаты или хотя бы объединяло различные районы больших городов.

В \"Грохоте снега\" отношение Соединенных Штатов к ос­тальному миру символически выражено в Пароме (the Raft), самом пугающем создании Стефенсона. Это грандиозное скоп­ление плотов, постоянно дрейфующих вдоль побережья Тихого океана и населенных миллионами азиатов, надеющихся свалить с корабля и переплыть в Северную Америку. Паром, своего рода интернациональная трущоба, управляется жестокими и анархи­стскими преступными бандами, совсем не похожими на органи­зованные зоны влияния, управляемые доходными коммерче­скими предприятиями, уважающими права и границы друг друга в пределах страны, которая раньше называлась Соединенными Штатами Америки. Гордость от ощущения себя американским / гражданином сменилась утешением, что ты находишься в боль­шей безопасности и лучше питаешься, чем обитатели Парома. Линкольн и Мартин Лютер Кинг беспокоят воображение этих американцев не больше, чем Кромвель и Черчиль беспокоили воображение британцев, описанных Оруэллом в \"1984\".

\"Грохот снега\" исходит из широко распространенного убе­ждения, что все самые важные решения принимают корпорации и закулисное теневое правительство, действующее как агент

13

этих корпораций. Это убеждение находит выражение в популяр­ных триллерах вроде \"Три дня Кондора\" Ричарда Конгдона или \"Замороженные\", а также и в более амбициозных произведе­ниях, типа \"Виноградного края\" Томаса Пинчона\' и \"Привидения шлюхи\" Нормана Мэйлера.\" Представление, что видимое прави­тельство — всего лишь поддельный фасад, является правдопо­добной экстраполяцией того обстоятельства, что мы живем в эпоху Второго Позолоченного века\'\": даже Марка Твена могло бы напугать то бесстыдство, с которым сегодня наши политики предлагают корпорациям купить себя, и то бездушное отноше­ние, которое американский средний класс проявляет к бедным.¹ В романах подобных романам Стефенсона, Конгдона и Пин­чона присутствует не социальный протест, а скорее удрученное молчаливое согласие с закатом американских надежд. В романе \"Альманах мертвеца\" Силко признает самоочевидным тот факт, что демократическое правительство превратилось в фарс, но в ее романе доминирует скорее самоотвращение, чем самопаро­дийность. В центре повествования — отношение евро-амери­канцев к коренным американцам и к потомкам рабов, вывезен-

\' Один из замечательных примеров такой самопродажи — голосование в Сенате за изменение ad hoc в законе, чтобы помешать Teamsters Union орга­низовать Federal Express Company. См. дебаты по этому вопросу, которые открылись речью сенатора Эдварда Кеннеди (Congressional Record, October 1, 1996, pp. S12097ff) и в особенности обратите внимание на замечание сенатора Пола Саймона: \"Я полагаю, что мы должны честно спросить себя, почему сегодня в нашем представительном органе для Federal Express были предоставлены льготные условия? Я думаю, честный ответ сводится к тому, что Federal Express была очень щедра в организации своих пожертвований\" (p. S12106). После того, как Сенат проголосовал в пользу этой компании, спикер Federal Express, как цитируется, заявил: \"Мы играли в политический бейсбол и мы выиграли\".

14

ных из Африки. Роман Силко завершается картиной изгнания назад в Европу потомков европейских завоевателей и имми­грантов, тем самым исполнением одного из прорицаний корен­ных американцев, что белые будут лишь временным бедствием, проклятием, которое не продлится более пятисот лет. Силко изображает постепенную деградацию американского прави­тельства среди охвативших страну бунтов и нехватки продо­вольствия, сопровождаемую массивным вторжением майя и ац­теков в Калифорнию, Аризону и Техас.

Нет надобности знать, читала ли Силко Хайдеггера или Фу­ко, чтобы заметить, что картина современной истории, предло­женная в ее романе, похожа на картину, которую читатели часто обнаруживают у этих двух авторов. В этой перспективе двухсот­летняя история Соединенных Штатов и, конечно, история евро­пейских и американских народов, начиная с Просвещения, — пропитана лицемерием и самообманом. Читатели Фуко часто закрывают его книги с убеждением, что за последние двести лет никакие кандалы не были разбиты: грубые цепи просто смени­лись на несколько более удобные. Хайдеггер описывает амери­канский успех в распространении современной технологии как расширение пустоши. Те, кого убеждают Фуко и Хайдеггер, часто видят Соединенные Штаты Америки так же, как видит их Силко: как нечто, что, как мы должны надеяться, будет замещено, чем скорее, тем лучше, чем-то абсолютно иным.

Для этих людей чувство гордости американским гражданст­вом — невозможно, а энергичное участие в избирательной поли­тике — бессмысленно. Американский патриотизм ассоциируется у них с потворством зверствам: с ввозом африканских рабов, с истреблением коренных американцев, с вырубкой старых лесов,

15

с войной во Вьетнаме. Многие из них считают национальную гордость приличествующей только шовинистам: той разновид­ности американцев, которых радует, что Америка все еще спо­собна организовать нечто вроде войны в Персидском заливе, что она все еще приносит смертоносную силу тогда и туда, когда и куда она пожелает. Когда молодые интеллектуалы после чте­ния Хайдеггера, Фуко, Стефенсона или Силко смотрят фильмы о войне Джона Уэйна, они часто приходят к убеждению, что живут в жестокой, бесчеловечной и коррумпированной стране. Они на­чинают думать о самих себе, как об уцелевших исключениях — как о счастливых избранниках, обладающих проницательным да­ром видеть страшную реальность современной Америки сквозь националистическую риторику. Однако, эта проницательность не побуждает их сформулировать законодательную программу, присоединиться к политическому движению или разделить на­циональную надежду.

Контраст между национальной надеждой и национальным самоосмеянием и самоотвращением становится еще ярче, если сравнивать такие романы, как \"Грохот снега\" и \"Альманах мерт­веца\" с социалистическими романами первой половины нашего века: с книгами вроде \"Джунгли\", \"Американская трагедия\", \"Гро­здья гнева\". Последние были написаны в убеждении, что тон Геттисбургского обращения был верен, но что наша страна должна была бы преобразиться, дабы исполнить надежды, которые возла­гал на нее Линкольн. Преображение казалось необходимым пото­му, что подъем промышленного капитализма сделал индивидуали­стическую риторику Америки первого столетия устаревшей.

Авторы этих романов полагали, что индивидуалистическая риторика должна быть заменена другой, в соответствии с которой Америке предназначено было стать первым кооперативным союзом, первым бесклассовым обществом. В этой Америке до­воды и богатства распределялись бы по справедливости, а правительство гарантировало бы как равенство возможностей, так и индивидуальную свободу. Эта новая, квазикоммунитаристская риторика была сердцевиной Прогрессивного движения и Нового курса. Она определила тон американских левых на первые шестьдесят лет двадцатого века. Уолт Уитмен и Джон Дьюи, я крат­ко остановлюсь на этом, много сделали для формирования такой риторики.

Отличие между левыми интеллектуалами начала века и большинством их тогдашних противников — это отличие между деятелями и наблюдателями. В течение первых десятилетий нашего века, когда интеллектуал отстранялся от истории своей стра­ны и со скепсисом смотрел на нее, было вполне вероятно, что он (или она) уже готов предложить новую политическую инициативу. Конечно, Генри Адаме был большим исключением — вели­кий воздержавшийся от политики. Адаме распознал в Первом Позолоченном веке симптом необратимого нравственного и по­литического упадка, что Уильям Джеймс счёл просто ошибоч­ным. Прагматистская теория истины отчасти была реакцией против той разновидности отстраненной позиции наблюдателя, которой прикрывался Адаме.

Для Джеймса отвращение к американскому лицемерию и самообману бессмысленно, если не впрячь его в дело, которое дало бы Америке основание гордиться собою в будущем. Разновидность протохайдеггерианского культурного пессимизма, которую развивал Адамс, казалась Джеймсу упадочнической и ма­лодушной. \"Демократия\", — писал Джеймс, —

16