Билетик на второй сеанс

    Последнее время что-то совсем неладно было на душе у Тимофея Худякова -- опостылело все на свете. Так бы вот встал на четвереньки и зарычал бы, и залаял, и головой бы замотал. Может, заплакал бы.
     Пил со сторожем у себя на складе (он был кладовщиком перевалочной товарной базы) -- не брало. Не то что не бра -- легче не делалось.
     -- С чего эт тебя так? -- притворно сочувствовал сторож Ермолай.
     Тимофей понимал притворство Ермолая, но все равно жаловался:
     -- Судьба-сучка... -- и дальше сложно: -- Чтоб у ней го не качалась... Чтоб сухари в сумке не мялись... -- Тимо, когда у него болела душа, умел ругаться сладостно и сложно, точно плел на кого-то, ненавистного, многожиль ременный бич. Ругать судьбу до страсти хотелось, и по было еще "двенадцать апостолов", "осиновый кол в бугорок", "мама крестителя" -- много. Даже Ермолай изум:
     -- Забрало тебя!
     -- Заберет, когда она, сучка, так со мной обошлась.
     -- Ну, если уж тебе на судьбу обидеться, то... не знаю. Че тебе не хватает-то? В доме-то всего невпроворот.
     Тимофею не хотелось объяснять дураку-сторожу, отчего болит душа. Да и не понимал он. Сам не понимал. В доме дей все есть, детей выучил в институтах... Было вре, гордился, что жить умеет, теперь тосковал и злился. А сторож думал про себя: "Совесть тебя, дьявола, заела: ха всю жизнь, воровал... И не попался ни разу, паразит!"
     -- Разлад, Ермоха... Полный разлад в душе. Сам не знаю отчего.
     -- Пройдет.
     Не проходило.
     В тот день, в субботу (он весь какой-то вышел, день, нараскосяк), Тимофей опечатал склад, опять выпили со сторожем, и Тимофей пошел домой. Домой не хотелось -- там тоже тоска, еще хуже: жена начнет нудить.
     Была осень после дождей. Несильно дул сырой ветер, морщил лужи. А небо с закатного края прояснилось, выгля солнце. Окна в избах загорелись холодным желтым ог. Холодно, тоскливо. И как-то противно ясно...
     Тимофей думал: "Вот -- жил, подошел к концу... Этот ос в десять-двенадцать лет, это уже не жизнь, а так -- об мосол под крыльцом -- лежит, а к чему? Да и вся-то жизнь, как раздумаешься, -- тьфу! Вертелся всю жизнь, ловчил, дом крестовый рубил, всю жизнь всякими правдами и неправдами доставал то то, то это... А Ермоха, например, всю жизнь прожил валиком -- рыбачил себе в удовольствие: ни горя, ни заботы. А червей вместе будем кормить. Но Ермоха хоть какую-нибудь радость знал, а тут -- как циркач на проволоке: пройти прошел, а коленки трясутся".
     Шел Тимофей, думал... И взял да свернул в знакомый переулок. Жила в том знакомом переулке Поля Тепляшина. Когда-то давно Тимофей с Полей "крутили" преступную любовь. Были скандалы, битье окон, позор. Жена Тимофея, Гутя, семь лет отчаянно боролась с Полей за Тимоху. Гутю хвалили в деревне, она гордилась и учила молодых баб, ка оказывались в ее положении:
     -- Он к сударушке, а ты -- со стяжком -- под окошки к им. Да по окошкам-то, по окошкам-то -- стяжком-то...
     Бывала в деревне такая любовь -- со стяжками. Теперь лучше -- разошлись, и все. Раньше годами лютовали.
     С Тимохиной любовью тогда все само собой утряслось: у вдовы Поли подрос сын Колька, Николай Петрович, и стал гонять Тимофея от матери. Тимофей набычился -- к Поле:
     -- Уйми сосуна!
     А та вдруг залепила:
     -- Пошел ты!.. Чего я, сына на тебя променяю? На -- вы.
     Тимофей хотел разок покуражиться, но нарвался на молодой Колькин кулак и после этого перестал туда ходить. Самое дурацкое положение настало потом: обе женщины, Поля и Гутя, вдруг подружились, и вместе смеялись над Тимохой.
     -- Как там сударчик-то мой поживает? -- принародно спрашивала Поля.
     Гутя смеялась:
     -- На печке -- клопов давит.
     Мстили, что ли.
     Тимоха тогда же налетел на законную жену, но получил отпор на этот раз от своих детей.
     Спроси сейчас Тимофей, зачем он идет к Поле, он не сказал бы. Не знал.
     Поля удивилась.
     -- Вона!.. Вот так гость. Зачем это?
     -- А что? Что ты, заразная, что ли, что тебя обходить на? Посидим по старой памяти, выпьем вот... -- у Тимофея была с собой бутылка, он ее поставил на стол. -- Спомним былое...
     -- Было бы чего!
     Поля стала старая, некрасивая. Тимофей со злости поду: "Она красивой-то и не была сроду". Стало вдруг жалко себя.
     -- Хошь, анекдот один расскажу?
     -- Вона!
     -- Чего ты, как попка, заладила: "вона! вона!" Как дика, честное слово. Ну, зашел... Ну и что? Глупые вы ка-то, бабы, честное слово!
     -- Чего же ходите -- к глупым-то?
     -- А где вас, умных-то, взять? Так и меняешь -- шило на мыло.
     -- Небось ревизия была -- злой-то?
     -- На меня еще такой ревизор не родился...
     -- Оно видно.
     Тимофей выпил стакан -- закусить чем-нибудь не спро, Поля не предложила. Зато и он Полю не пригласил с собой выпить.
     -- Слушай анекдот. Приехал один мужик в город, идет по улице... А сам доходной-доходной -- мужик-то. Но все-таки думает: где бы тут подцепить какую-нито? Слыхал, значит, про городских-то, ну и мысли-то заиграли. И тут подходит к нему одна -- гладкая вся, тут -- полна пазуха, вежливая. "Пойдемте ко мне, я тут близко живу". Мужик радешенький -- сама навялилась. Приходит. Она говорит: "Раз, я счас приду". А сама -- в другую комнату. Ну, он разделся, сидит. Ждет. А она выводит детей малых и говорит им: "Вот, детки, если не будете хорошо кушать, будете та же худые, как вот этот дядя".
     Полю эта история не рассмешила. Тимофею тоже было не смешно. А днем, когда рассказали, смеялся с шоферами, и подумал еще, что историйка поучительная.
     -- К чему эт ты? -- спросила Поля.
     Тимофей пояснил:
     -- Точно так со мной выкинула судьба-сучка. Живи, мол, Тимофей!.. Раз башка есть на плечах -- живи, никого не бой! Ну, Тимофей и разлысил лоб...
     -- Жил бы честно, никого бы и не боялся.
     Это она больно уела.
     Тимофей стал соображать, как бы ее тоже побольней укусить.
     -- Не знаешь, кто это вот тут, -- показал на кровать, -- честно с чужим мужиком миловался? Не приходилось слы?
     -- Приходилось. А тебе не приходилось слышать, кто на этом же самом месте от живой жены с чужой бабой миловался? Я одинокая была, вдова, а ты семейный. Поганец ты...
     Тимофей еще выпил. Вот теперь он, кажется, все по: жалко себя, жалко свою прожитую жизнь. Не вышло жизни.
     -- Сказка про белого бычка у нас получается, Поля...
     Поля засмеялась.
     -- Чего смеешься? -- спросил Тимофей.
     -- А чего мне не посмеяться?
     -- Не надо... Тебе не личит -- зубы кривые.
     -- А ведь когда-то не замечал...
     -- Замечал, почему не замечал, только... Эхма! Что ведь и обидно-то, дорогуша моя: кому дак все в жизни -- и обра, и оклад дармовой, и сударка пригожая, с сахар зубами. А Тимохе, ему с кривинкой сойдет, с гниль...
     -- Во змей-то! -- изумилась Поля. -- Козел вонючий. Ну-ка забирай свою бутылку -- и чтоб духу твоего тут не бы! А то возьму ухват вон да по башке-то по умной... Умник!
     Тимофей аккуратно надел на бутылку железненькую ко, устроил бутылку во внутренний карман пиджака и, не торопясь, пошел прочь. Стало вроде малость полегче. Но хотелось еще кому-нибудь досадить. Кому-нибудь также бы вот спокойно, тихо наговорить бы гадостей.
     Пришел он домой, а дома, в прихожей избе, склонив локотком на стол, сидит... Николай-угодник. По всем описаниям, по всем рассказам -- вылитый Николай-угод: белый, невысокого росточка, игрушечный старичочек. Сидит, головку склонил, смотрит ласково. Больше никого в доме нет.
     -- Ну, здравствуй, Тимофей, -- говорит.
     Тимофей глянул кругом... И вдруг бухнулся в ноги ста. И, стараясь тоже ласково, тоже кротко и благостно, сказал тихо:
     -- Здорово, Николай-угодничек. Я сразу тебя узнал, ба.
     Угодник весь как-то встрепенулся, удивился, засмеялся мелко, погрозил пальцем.
     -- Пьяненький?
     -- А -- есть маленько! -- с отчаянной какой-то весело, с любовью продолжал Тимофей. -- С тоски больше... не обессудь, батюшка. С тоски. Шибко-то не загуливаюсь, Ребятишек теперь вырастил -- чего, думаю, теперь не попить? Какой ты, батюшка, седенький... А чего пришел-то?
     Угодник поморгал ясными глазами... Опять посмеялся.
     -- С чего тоска-то?
     -- Тоска-то? А бог ее знает! Не верим больше -- вот и тос. В боженьку-то перестали верить, вот она и навалилась, матушка. Церквы позакрывали, матершинничаем, блудим... Вот она и тоска.
     -- А ты веровал ли когда?
     -- Батюшка!.. Вот те крест: маленький был, веровал. В ро Христа славить ходил. Не приди большевики, я бы и теперь, может, верил бы.
     -- Сам-то не коммунист?
     -- Откуда! Я бы, может, и коммунистом стал -- перед то-то чего лукавить! -- но был у меня тесть -- ни дна бы ему, ни покрышки! -- его в тридцатом году раскулачили...
     -- Ну.
     -- Ну, я с той поры и завязал рот тряпочкой и не заикал никогда.
     Угодник больше того удивился. Горько удивился.
     -- Ты что, Тимофей?
     -- Как на духу батюшка! Дак ты чего пришел-то? К добру или к худу -- как понимать-то?
     Угодник потрогал маленькой сморщенной ладонью бе бородку.
     -- Чего пришел... Да вот попроведать вас, окаянных, при. Ты, однако, подымись с колен-то.
     -- Постою! Чего мне не постоять? Не отсохнут. Что, ба, так вот походишь, поглядишь по свету-то: испаскудился народишко?
     -- Маленько есть. Значит, говоришь, тесть тебе перешел дорогу?
     -- Перешел. Да он и кулаком-то, по правде сказать, ни не был, так -- заупрямился тогда, с колхозами-то, нашумел, натрепался где-то... Трепач он был, тесть-то. Дурак дураком. Ботало коровье. Жил, правда, крепко. А я середнячишко был... мне бы в партию большевиков-то можно бы...
     -- И что же он, тесть-то?
     -- Отпыхтел свое, пришел. Я его так и не видел -- далеко живем друг от друга. У сына он живет, балда старая. А сын далеко где-то. Так, говоришь, испаскудился народишко?
     -- Здорово испаскудился, -- серьезно сказал Угодник.
     -- Совсем никудышный стал народ! -- подхватил Тимо. -- Пьют, воруют... Я и то приворовываю на складе. Знамо, грех, но поглядишь кругом-то -- господи-господи, что делается!
     -- Приворовываешь?
     -- Приворовываю, батюшка. Ребятишек вон выучил -- на какие бы шиши, так-то? Батюшка... -- Тимофей весь со, подполз поближе. -- Чего я тебя хотел попросить...
     -- Ну?
     -- Ты там к господу нашему, Исусу Христу, близко си... К деве Марии... Посоветуйтесь там сообча да и... это... Шибко уж жалко, батюшка! До того жалко, сердце обмира. Ведь я мужик-то неглупый, ведь у меня грамотешки-то совсем почти нету, а я вон каких молодцев обвожу вокруг пальца...
     -- Не пойму я.
     -- Родиться бы мне ишо разок! А? Пусть это не считает, что прожил, -- родите-ка вы меня шло разок. А?
     Угодник опять невольно рассмеялся.
     -- То жалуется -- тоска, а то... Ну и сукин ты сын, Тимоха!
     -- Да потому я жалуюсь, что жизнь-то не вышла! -- Ти готов был заплакать злыми слезами. -- Ты вот сме, а мало тут смешного, батюшка, одна грусть-тоска зеленая. Ведь вон на земле-то... хорошо-то как! Разве ж я не вижу, не понимаю, все понимаю, потому и жалко-то. Тьфу! -- да растереть, вот и вся моя жизнь.
     -- А как бы ты, интересно, жить стал? Другой-то раз...
     -- Перво-наперво я б на другой бабе женился. Про любовь даже в Библии писано, а для меня -- что любовь, что чирей на одном месте, прости, господи, -- одинаково. Или как все одно килу смолоду нажил -- так и жена мне: кряхтишь, а но. Никудышная бабенка попалась. Дура. Вся в папашу своего. Хайло разинет и давай -- только и знает. Сундук пле, не баба. Из-за нее больше и приворовываю-то. Жад!.. Несусветно жадная. А с моей-то башкой -- мне бы и в начальстве походить тоже бы не мешало... Из меня бы прокурор, я думаю, неплохой бы получился, -- Тимофей за снизу в святые глаза Угодника. -- Тестюшку, на, своего я б тада так законопатил, что он бы и по сей день там... За язычину его...
     -- Цыть! -- зло сказал старичок. -- Ведь я и есть твой тесть, дьявол ты! Ворюга. Разуй глаза-то! Допился?
     Тимофей, удовлетворенный, поднялся с колен, отрях штаны и спокойно и устало сказал:
     -- Гляди-ка, правда -- тесть. Тестюшка! Ну, давай вы. Со стречей. Вишь, за кого я тебя принял...
     -- Допился, сукин сын!
     -- Все секреты свои рассказал тебе. Тц! Ну, ничего -- знай. Вот ведь как обознался! Это ж надо так вклепаться... А-я-я-яй.
     ...Потом, когда выпили, тесть, оскорбленный за себя и за дочь, тыкал под нос Тимофею опрятный кукиш и твер скороговоркой:
     -- Вот тебе, а не другую жись! Вот тебе -- билетик на вто сеанс! Ворюга...
     А Тимофей, красный, удовлетворенный, повторял:
     -- Ах, как я вклепался!.. А-я-я-я-яй! Это ж надо так!
     -- Я тебя самого посажу, ворюга!
     -- Кто, ты? Господь с тобой! Кто тебе поверит, ли?
     -- Вот, вот тебе -- билетик на второй сеанс! Хе-хе-хе! Другой раз жить собрался!.. На-ка! -- тесть-угодник хотел опять угодить под нос зятю белым кукишком, но зять вылил ему на голову стакан водки и, пугая, полез в карман за спич.
     -- Подожгу ведь...
     Тесть-угодник вытерся полотенцем и заплакал.
     -- Чего ты, Тимоха?.. Над старым-то человеком... Бес ты! Дешевка... Приехал к нему, как к доброму...
     -- В том-то и дело, что не знаю, -- миролюбиво уже ска Тимоха. -- Не знаю, тестюшка, не знаю. Я б все честно сказал, только не знаю, чего такое со мной делается. При, видно, так жить. Насмерть пристал. Укатали сивку... Жалко. Прожил, как песню спел, а спел плохо. Жалко -- песня-то была хорошая. Прости за комедию-то. Прости ве.