Верую

    По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками -- ласкала и тянулась поцеловать.
     -- Опять!.. Навалилась.
     -- О!.. Господи... Пузырь: туда же, куда и люди, -- тоска, -- издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска. -- С чего тоска-то?
     Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами... Стискивал зубы.
     -- Давай матерись, Полайся -- она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.
     Максим иногда пересиливал себя -- не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
     -- Не поймешь ведь.
     -- Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
     -- Вот у тебя все есть -- руки, ноги... и другие органы. Какого размера -- это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога -- ты чувствуешь, захотела есть -- налаживаешь обед... Так?
     -- Ну.
     Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
     -- Но у человека есть также -- душа! Вот она, здесь, -- болит! -- Максим показывал на грудь. -- Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую -- болит.
     -- Больше нигде не болит?
     -- Слушай! -- взвизгивал Максим. -- Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! -- вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет -- требуха. Да и сам он не верил в такую-то -- в кусок мяса- Стало быть, все это -- пустые слова. Чего и злить себя? -- Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить -- все равно, что об стенку головой биться.
     -- Ой, трепло!
     -- Сгинь с глаз!
     -- А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
     -- А что, по-твоему, душа-то -- пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит, А я злюсь поэтому. Нервничаю.
     -- Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно... В кино ходют. А этот -- нервничает, видите ли. Пузырь.
     Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом -- люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет -- мороз. Люди -- по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних... Есть -- выпивают, но и там веселого мало.
     Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется -- вот где сволочь -- маята! И пластом, недвижно лежать -- тоже не хочется. И водку пить не хочется -- не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал... Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел -- оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это -- гнусное предательство, что он -- "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.
     -- Зачем же чертежи-то передал? -- допытывался старшина. -- И кому!!!
     Этого Максим не знал, знал только, что это -- "хуже Власова". И горько плакал.
     В одно такое мучительное воскресенье Максим стоял у окна и смотрел на дорогу. Опять было ясно и морозно, и дымились трубы.
     "Ну и что? -- сердито думал Максим. -- Так же было сто лет назад. Что нового-то? И всегда так будет. Вон парнишка идет, Ваньки Малофеева сын... А я помню самого Ваньку, когда он вот такой же ходил, и сам я такой был. Потом у этих -- свои такие же будут. А у тех -- свои... И все? А зачем?"
     Совсем тошно стало Максиму... Он вспомнил, что к Илье Лапшину приехал в гости родственник жены, а родственник тот -- поп. Самый натуральный поп -- с волосьями. У попа что-то такое было с легкими -- болел. Приехал лечиться. А лечился он барсучьим салом, барсуков ему добывал Илья. У попа было много денег, они с Ильей часто пили спирт. Поп пил только спирт.
     Максим пошел к Лапшиным.
     Илюха с попом сидели как раз за столом, попивали спирт и беседовали. Илюха был уже на развезях -- клевал носом и бубнил, что в то воскресенье, не в это, а в то воскресенье он принесет сразу двенадцать барсуков.
     -- Мне столько не надо. Мне надо три хороших -- жирных.
     -- Я принесу двенадцать, а ты уж выбирай сам -- каких. Мое дело принести. А ты уж выбирай сам, каких получше. Главное, чтоб ты оздоровел... а я их тебе приволоку двенадцать штук...
     Попу было скучно с Илюхой, и он обрадовался, когда пришел Максим.
     -- Что? -- спросил он.
     -- Душа болит, -- сказал Максим. -- Я пришел узнать: у верующих душа болит или нет?
     -- Спирту хочешь?
     -- Ты только не подумай, что я пришел специально выпить. Я могу, конечно, выпить, но я не для того пришел. Мне интересно знать: болит у тебя когда-нибудь душа или нет?
     Поп налил в стаканы спирт, придвинул Максиму один стакан и графин с водой:
     -- Разбавляй по вкусу.
     Поп был крупный шестидесятилетний мужчина, широкий в плечах, с огромными руками. Даже не верилось, что у него что-то там с легкими. И глаза у попа -- ясные, умные. И смотрит он пристально, даже нахально. Такому -- не кадилом махать, а от алиментов скрываться. Никакой он не благостный, не постный -- не ему бы, не с таким рылом, горести и печали человеческие -- живые, трепетные нити -- распутывать. Однако -- Максим сразу это почувствовал -- с попом очень интересно.
     -- Душа болит?
     -- Болит.
     -- Так. -- Поп выпил и промакнул губы крахмальной скатертью, уголочком. -- Начнем подъезжать издалека. Слушай внимательно, не перебивай. -- Поп откинулся на спинку стула, погладил бороду и с удовольствием заговорил:
     -- Как только появился род человеческий, так появилось зло. Как появилось зло, так появилось желание бороться с ним, со злом то есть. Появилось добро. Значит, добро появилось только тогда, когда появилось зло. Другими словами, есть зло -- есть добро, нет зла -- нет добра, Понимаешь меня?
     -- Ну, ну.
     -- Не понужай, ибо не запрег еще. -- Поп, видно, обожал порассуждать вот так вот -- странно, далеко и безответственно. -- Что такое Христос? Это воплощенное добро, призванное уничтожить зло на земле. Две тыщи лет он присутствует среди людей как идея -- борется со злом.
     Илюха заснул за столом.
     -- Две тыщи лет именем Христа уничтожается на земле зло, но конца этой войне не предвидится. Не кури, пожалуйста. Или отойди вон к отдушине и смоли.
     Максим погасил о подошву цигарку и с интересом продолжал слушать.
     -- Чего с легкими-то? -- поинтересовался для вежливости.
     -- Болят, -- кратко и неохотно пояснил поп.
     -- Барсучатина-то помогает?
     -- Помогает. Идем дальше, сын мой занюханный...
     -- Ты что? -- удивился Максим.
     -- Я просил не перебивать меня.
     -- Я насчет легких спросил...
     -- Ты спросил: отчего болит душа? Я доходчиво рисую тебе картину мироздания, чтобы душа твоя обрела покой. Внимательно слушай и постигай. Итак, идея Христа возникла из желания победить зло. Иначе -- зачем? Представь себе: победило добро. Победил Христос... Но тогда -- зачем он нужен? Надобность в нем отпадает. Значит, это не есть нечто вечное, непреходящее, а есть временное средство, как диктатура пролетариата. Я же хочу верить в вечность, в вечную огромную силу и в вечный порядок, который будет.
     -- В коммунизм, что ли?
     -- Что коммунизм?
     -- В коммунизм веришь?
     -- Мне не положено. Опять перебиваешь!
     -- Все. Больше не буду. Только ты это... понятней маленько говори. И не торопись.
     -- Я говорю ясно: хочу верить в вечное добро, в вечную справедливость, в вечную Высшую силу, которая все это затеяла на земле, Я хочу познать эту силу и хочу надеяться, что сила эта -- победит. Иначе -- для чего все? А? Где такая сила? -- Поп вопросительно посмотрел на Максима. -- Есть она?
     Максим пожал плечами:
     -- Не знаю.
     -- Я тоже не знаю.
     -- Вот те раз!..
     -- Вот те два. Я такой силы не знаю. Возможно, что мне, человеку, не дано и знать ее, и познать, и до конца осмыслить. В таком случае я отказываюсь понимать свое пребывание здесь, на земле. Вот это как раз я и чувствую, и ты со своей больной душой пришел точно по адресу: у меня тоже болит душа. Только ты пришел за готовеньким ответом, а я сам пытаюсь дочерпаться до дна, но это -- океан. И стаканами нам его не вычерпать. И когда мы глотаем вот эту гадость... -- Поп выпил спирт, промакнул скатертью губы. -- Когда мы пьем это, мы черпаем из океана в надежде достичь дна. Но -- стаканами, стаканами, сын мой! Круг замкнулся -- мы обречены.
     -- Ты прости меня... Можно я одно замечание сделаю?
     -- Валяй.
     -- Ты какой-то... интересный поп. Разве такие попы бывают?
     -- Я -- человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Так сказал один знаменитый безбожник, сказал очень верно. Несколько самонадеянно, правда, ибо при жизни никто его за бога и не почитал.
     -- Значит, если я тебя правильно понял, бога нет?
     -- Я сказал -- нет. Теперь я скажу -- да, есть. Налей-ка мне, сын мой, спирту, разбавь стакан на двадцать пять процентов водой и дай мне. И себе тоже налей. Налей, сын мой простодушный, и да увидим дно! -- Поп выпил. -- Теперь я скажу, что бог -- есть. Имя ему -- Жизнь. В этого бога я верую. Это -- суровый, могучий Бог, Он предлагает добро и зло вместе -- это, собственно, и есть рай. Чего мы решили, что добро должно победить зло? Зачем? Мне же интересно, например, понять, что ты пришел ко мне не истину выяснять, а спирт пить. И сидишь тут, напрягаешь глаза -- делаешь вид, что тебе интересно слушать...
     Максим пошевелился на стуле.
     -- Не менее интересно понять мне, что все-таки не спирт тебе нужен, а истина. И уж совсем интересно, наконец, установить: что же верно? Душа тебя привела сюда или спирт? Видишь, я работаю башкой, вместо того чтобы просто пожалеть тебя, сиротиночку мелкую. Поэтому, в соответствии с этим моим богом, я говорю: душа болит? Хорошо. Хорошо! Ты хоть зашевелился, ядрена мать! А то бы тебя с печки не стащить с равновесием-то душевным. Живи, сын мой, плачь и приплясывай. Не бойся, что будешь языком сковородки лизать на том свете, потому что ты уже здесь, на этом свете, получишь сполна и рай и ад. -- Поп говорил громко, лицо его пылало, он вспотел. -- Ты пришел узнать: во что верить? Ты правильно догадался: у верующих душа не болит. Но во что верить? Верь в Жизнь. Чем все это кончится, не знаю. Куда все устремилось, тоже не знаю. Но мне крайне интересно бежать со всеми вместе, а если удастся, то и обогнать других... Зло? Ну -- зло. Если мне кто-нибудь в этом великолепном соревновании сделает бяку в виде подножки, я поднимусь и дам в рыло. Никаких -- "подставь правую". Дам в рыло, и баста.
     -- А если у него кулак здоровей?
     -- Значит, такая моя доля -- за ним бежать.
     -- А куда бежать-то?
     -- На кудыкину гору. Какая тебе разница -- куда? Все в одну сторону -- добрые и злые.
     -- Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь, -- сказал Максим.
     -- Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая -- скулить на месте.
     Максим стиснул зубы... Вьелся горячим злым взглядом в попа.
     -- За что же мне доля такая несчастная?
     -- Слаб. Слаб, как... вареный петух. Не вращай глазами.
     -- Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?
     Поп громко, густо -- при больных-то легких! -- расхохотался.
     -- Видишь! -- показал он свою ручищу. -- Надежная: произойдет естественный отбор.
     -- А я ружье принесу.
     -- А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб.
     -- Ну -- ножом пырну. Я могу.
     -- Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть.
     -- Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?
     -- Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей.
     Максим налил.
     -- Ты самолетом летал? -- спросил поп.
     -- Летал. Много раз.
     -- А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо; Жалеть и трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже погладил по боку -- молодец. В самолет верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот жалеют: Есенин мало прожил. Ровно -- с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.
     -- А у вас в церкви... как заведут...
     -- У нас не песня, у нас -- стон. Нет, Есенин... Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина?
     -- Люблю.
     -- Споем?
     -- Я не умею.
     -- Слегка поддерживай, только не мешай.
     -- И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда защемило в груди. На словах "ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий" поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.
     -- Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Справедливо. Поздно? Поздно...
     Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.
     -- Отец! Отец... Слушай сюда!
     -- Не хочу! -- плакал поп.
     -- Слушай сюда, колода!
     -- Не хочу! Ты слаб в коленках...
     -- Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках... Тубик.
     -- Молись! -- Поп встал. -- Повторяй за мной...
     -- Пошел ты!..
     Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.
     -- Повторяй за мной: верую!
     -- Верую! -- сказал Максим.
     -- Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!
     -- Ве-ру-ю-у! -- заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:
     -- В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..
     Вместе заорали:
     -- Ве-ру-ю-у!
     -- Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!
     -- Верую-у!
     -- В барсучье сало, в бычачий рог, в стоячую оглоблю-у! В плоть и мякость телесную-у!..
     ...Когда Илюха Лапшин продрал глаза, он увидел: громадина поп мощно кидал по горнице могучее тело свое, бросался с маху вприсядку и орал и нахлопывал себя по бокам и по груди:
     -- Эх, верую, верую!
     Ту-ды, ту-ды, ту-ды -- раз!
     Верую, верую!
     М-па, м-па, м-па -- два!
     Верую, верую!..
     А вокруг попа, подбоченясь, мелко работал Максим Яриков и бабьим голосом громко вторил:
     -- У-тя, у-тя, у-тя-три!
     Верую, верую!
     Е-тя, етя -- все четыре!
     -- За мной! -- восклицал поп.
     -- Верую! Верую!
     Максим пристраивался в затылок попу, они, приплясывая, молча совершали круг по избе, потом поп опять бросался вприсядку, как в прорубь, распахивал руки... Половицы гнулись.
     -- Эх, верую, верую!
     -- Ты-на, ты-на, ты-на -- пять!
     Все оглобельки -- на ять!
     Верую! Верую!
     А где шесть, там и шерсть!
     Верую! Верую!
     Оба, поп и Максим, плясали с такой с какой-то злостью, с таким остервенением, что не казалось и странным, что они пляшут. Тут или плясать, или уж рвать на груди рубаху и плакать и скрипеть зубами.
     Илюха посмотрел-посмотрел на них и пристроился плясать тоже. Но он только время от времени тоненько кричал: "Их-ха! Их-ха!" Он не знал слов.
     Рубаха на попе -- на спине -- взмокла, под рубахой могуче шевелились бугры мышц: он, видно, не знал раньше усталости вовсе, и болезнь не успела еще перекусить тугие его жилы. Их, наверно, не так легко перекусить: раньше он всех барсуков слопает. А надо будет, если ему посоветуют, попросит принести волка пожирнее -- он так просто не уйдет.
     -- За мной! -- опять велел поп.
     И трое во главе с яростным, раскаленным попом пошли, приплясывая, кругом, кругом. Потом поп, как большой тяжелый зверь, опять прыгнул на середину круга, прогнул половицы... На столе задребезжали тарелки и стаканы.
     -- Эх, верую! Верую!..