Дети

    I
    Я очень люблю детишек и без ложной скромности могу сказать, что и они любят меня. Найти настоящий путь к детскому сердцу - очень затруднительно. Для этого нужно обладать недюжинным чутьем, тактом и многим другим, чего не понимают легионы разных бонн, гувернанток и нянек. Однажды я нашел настоящий путь к детскому сердцу, да так основательно, что потом и сам был не рад. * * * Я гостил в имении своего друга, обладателя жены, свояченицы и троих детей, трех благонравных мальчиков от 8 до 11 лет. В один превосходный летний день друг мой сказал мне за утренним чаем: - Миленький! Сегодня я с женой и свояченицей уеду дня на три. Ничего, если мы оставим тебя одного? Я добродушно ответил: - Если ты опасаешься, что я в этот промежуток подожгу твою усадьбу, залью кровью окрестности и, освещаемый заревом пожаров, буду голый плясать на неприветливом пепелище, - то опасения твои преувеличены более чем на половину. - Дело не в том... А у меня есть еще одна просьба: присмотри за детишками! Мы, видишь ли, забираем с собой и немку. - Что ты! Да я не умею присматривать за детишками. Не имею никакого понятия: как это так за ними присматривают? - Ну, следи, чтобы они все сделали вовремя, чтобы не очень шалили и чтобы им в то же время не было скучно... Ты такой милый!.. - Милый-то я милый... А если твои отпрыски откажутся признать меня как начальство? - Я скажу им... О, я уверен, вы быстро сойдетесь. Ты такой общительный. Были призваны дети. Три благонравных мальчика в матросских курточках и желтых сапожках. Выстроившись в ряд, они посмотрели на меня чрезвычайно неприветливо. - Вот, дети, - сказал отец, - с вами остается дядя Миша! Михаил Петрович. Слушайтесь его, не шалите и делайте все, что он прикажет. Уроки не запускайте. Они, Миша, ребята хорошие, и, я уверен, вы быстро сойдетесь. Да и три дня - не год же, черт возьми! Через час все, кроме нас, сели в экипаж и уехали. II Я, насвистывая, пошел в сад и уселся на скамейку. Мрачная, угрюмо пыхтящая троица опустила головы и покорно последовала за мной, испуганно поглядывая на самые мои невинные телодвижения. До этого мне никогда не приходилось возиться с ребятами. Я слышал, что детская душа больше всего любит прямоту и дружескую откровенность. Поэтому я решил действовать начистоту. - Эй, вы! Маленькие чертенята! Сейчас вы в моей власти, и я могу сделать с вами все, что мне заблагорассудится. Могу хорошенько отколотить вас, поразбивать вам носы или даже утопить в речке. Ничего мне за это не будет, потому что общество борьбы с детской смертностью далеко, и в нем происходят крупные неурядицы. Так что вы должны меня слушаться и вести себя подобно молодым благовоспитанным девочкам. Ну-ка, кто из вас умеет стоять на голове? Несоответствие между началом и концом речи поразило ребят. Сначала мои внушительные угрозы навели на них панический ужас, но неожиданный конец перевернул, скомкал и смел с их бледных лиц определенное выражение. - Мы... не умеем... стоять... на головах. - Напрасно. Лица, которым приходилось стоять в таком положении, отзываются об том с похвалой. Вот так, смотрите! Я сбросил пиджак, разбежался и стал на голову. Дети сделали движение, полное удовольствия и одобрения, но тотчас же сумрачно отодвинулись. Очевидно, первая половина моей речи стояла перед их глазами тяжелым кошмаром. Я призадумался. Нужно было окончательно пробить лед в наших отношениях. Дети любят все приятное. Значит, нужно сделать им что-нибудь исключительно приятное. - Дети! - сказал я внушительно. - Я вам запрещаю - слышите ли, категорически и без отнекиваний запрещаю вам в эти три дня учить уроки! Крик недоверия, изумления и радости вырвался из трех грудей. О! Я хорошо знал привязчивое детское сердце. В глазах этих милых мальчиков засветилось самое недвусмысленное чувство привязанности ко мне, и они придвинулись ближе. Поразительно, как дети обнаруживают полное отсутствие любознательности по отношению к грамматике, арифметике и чистописанию. Из тысячи ребят нельзя найти и трех, которые были бы исключением... За свою жизнь я знал только одну маленькую девочку, обнаруживавшую интерес к наукам. По крайней мере, когда бы я ни проходил мимо ее окна, я видел ее склоненной над громадной не по росту книжкой. Выражение ее розового лица было совершенно невозмутимо, а глаза от чтения или от чего другого утратили всякий смысл и выражение. Нельзя сказать, чтобы чтение прояснило ее мозг, потому что в разговоре она употребляла только два слова: "Папа, мама", и то при очень сильном нажатии груди. Это, да еще уменье в лежачем положении закрывать глаза составляло всю ее ценность, обозначенную тут же, в большом белом ярлыке, прикрепленном к груди: "7 руб. 50 коп." Повторяю - это была единственная встреченная мною прилежная девочка, да и то это свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками. Итак, всякие занятия и уроки были мной категорически воспрещены порученным мне мальчуганам. И тут же я убедился, что пословица "запрещенный плод сладок" не всегда оправдывается: ни один из моих трех питомцев за эти дни не притронулся к книжке! III - Будем жить в свое удовольствие, - предложил я детям. - Что вы любите больше всего? - Курить! - сказал Ваня. - Купаться вечером в речке! - сказал Гришка. - Стрелять из ружья! - сказал Леля. - Почему же вы, отвратительные дьяволята, - фамильярно спросил я, - любите все это? - Потому что нам запрещают, - ответил Ваня, вынимая из кармана папироску. - Хотите курить? - Сколько тебе лет? - Десять. - А где ты взял папиросы? - Утащил у папы. - Таскать, имейте, братцы, в виду, стыдно и грешно, тем более такие скверные папиросы. Ваш папа курит страшную дрянь. Ну да если ты уже утащил - будем курить их. А выйдут - я угощу вас своими. Мы развалились на траве, задымили папиросами и стали непринужденно болтать. Беседовали о ведьмах, причем я рассказал несколько не лишенных занимательности фактов из их жизни. Бонны обыкновенно рассказывают детям о том, сколько жителей в Северной Америке, что такое звук и почему черные материи поглощают свет. Я избегал таких томительных разговоров. Поговорили о домовых, живших на конюшне. Потом беседа прекратилась. Молчали... - Скажи ему! - шепнул толстый, ленивый Лелька подвижному, порывистому Гришке. - Скажи ты ему!.. - Пусть лучше Ваня скажет, - шепнул так, чтобы я не слышал, Гришка. - Ванька, скажи ему. - Стыдно, - прошептал Ваня. Речь, очевидно, шла обо мне. - О чем вы, детки, хотите мне сказать? - осведомился я. - Об вашей любовнице, - хриплым от папиросы голосом отвечал Гришка. - Об тете Лизе. - Что вы врете, скверные мальчишки? - смутился я. - Какая она моя любовница? - А вы ее вчера вечером целовали в зале, когда мама с папой гуляли в саду. Меня разобрал смех. - Да как же вы это видели? - А мы с Лелькой лежали под диваном. Долго лежали, с самого чая. А Гришка на подоконнике за занавеской сидел. Вы ее взяли за руку, дернули к себе и сказали: "Милая! Ведь я не с дурными намерениями!" А тетка головой крутит, говорит: "Ах, ах!.." - Дура! - сказал, усмехаясь, маленький Лелька. Мы помолчали. - Что же вы хотели мне сказать о ней? - Мы боимся, что вы с ней поженитесь. Несчастным человеком будете. - А чем же она плохая? - спросил я, закуривая от Ванькиной папиросы. - Как вам сказать... Слякоть она! - Не женитесь! - предостерег Гришка. - Почему же, молодые друзья? - Она мышей боится. - Только всего? - А мало? - пожал плечами маленький Лелька. - Визжит, как шумашедшая. А я крысу за хвост могу держать! - Вчера мы поймали двух крыс. Убили, - улыбнулся Гришка. Я был очень рад, что мы сошли со скользкой почвы моих отношений к глупой тетке, и ловко перевел разговор на разбойников. О разбойниках все толковали со знанием дела, большой симпатией и сочувствием к этим отверженным людям. Удивились моему терпению и выдержке: такой я уже большой, а еще не разбойник. - Есть хочу, - сказал неожиданно Лелька. - Что вы, братцы, хотите: наловить сейчас рыбы и сварить на берегу реки уху с картофелем или идти в дом и есть кухаркин обед? Милые дети отвечали согласным хором: - Ухи. - А картофель как достать: попросить на кухне или украсть на огороде? - На огороде. Украсть. - Почему же украсть лучше, чем попросить? - Веселее, - сказал Гришка. - Мы и соль у кухарки украдем. И перец! И котелок! Я снарядил на скорую руку экспедицию, и мы отправились на воровство, грабеж и погром. IV Был уже вечер, когда мы, разложив у реки костер, хлопотали около котелка. Ваня ощипывал стащенного им в сарае петуха, а Гришка, голый, только что искупавшийся в теплой речке, плясал перед костром. Ко мне дети чувствовали нежность и любовь, граничащую с преклонением. Лелька держал меня за руку и безмолвно, полным обожания взглядом глядел мне в лицо. Неожиданно Ванька расхохотался. - Что, если бы папа с мамой сейчас явились? Что бы они сказали? - Хи-хи! - запищал голый Гришка. - Уроков не учили, из ружья стреляли, курили, вечером купались и лопали уху вместо обеда. - А все Михаил Петрович, - сказал Лелька, почтительно целуя мою руку. - Мы вас не выдадим! - Можно называть вас Мишей? - спросил Гришка, окуная палец в котелок с ухой. - Ой, горячо!.. - Называйте. Бес с вами. Хорошо вам со мной? - Превосхитительно! Поужинав, закурили папиросы и разлеглись на одеялах, притащенных из дому Ванькой. - Давайте ночевать тут, - предложил кто-то. - Холодно, пожалуй, будет от реки. Сыро, - возразил я. - Ни черта! Мы костер будем поддерживать. Дежурить будем. - Не простудимся? - Нет, - оживился Ванька. - Накажи меня Бог, не простудимся!!! - Ванька! - предостерег Лелька. - Божишься? А что немка говорила? - Божиться и клясться нехорошо, - сказал я. - В особенности так прямолинейно. Есть менее обязывающие и более звучные клятвы... Например: "Клянусь своей бородой!", "Тысяча громов"... "Проклятие неба!" - Тысяча небов! - проревел Гришка. - Пойдем собирать сухие ветки для костра. Пошли все. Даже неповоротливый Лелька, державшийся за мою ногу и громко сопевший. Спали у костра. Хотя он к рассвету погас, но никто этого не заметил, тем более что скоро пригрело солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новых трудов и удовольствий. V Трое суток промелькнули, как сон. К концу третьего дня мои питомцы потеряли всякий человеческий образ и подобие... Матросские костюмчики превратились в лохмотья, а Гришка бегал даже без штанов, потеряв их неведомым образом в реке. Я думаю, что это было сделано им нарочно, - с прямой целью отвертеться от утомительного снимания и надевания штанов при купании. Лица всех трех загорели, голоса от ночевок на открытом воздухе огрубели, тем более что все это время они упражнялись лишь в кратких, выразительных фразах: - Проклятье неба! Какой это мошенник утащил мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье опять дало осечку. Дай-ка, Миша, спичечки! К концу третьего дня мною овладело смутное беспокойство: что скажут родители по возвращении? Дети успокаивали меня, как могли: - Ну, поколотят вас, эка важность! Ведь не убьют же! - Тысяча громов! - хвастливо кричал Ванька. - А если они, Миша, дотронутся до тебя хоть пальцем, то пусть берегутся. Даром им это не пройдет! - Ну, меня-то не тронут, а вот вас, голубчики, отколошматят. Покажут вам и курение, и стрельбу, и бродяжничество. - Ничего, Миша! - успокаивал меня Лелька, хлопая по плечу. - Зато хорошо пожили! Вечером приехали из города родители, немка и та самая "глупая тетка", на которой дети не советовали мне жениться из-за мышей. Дети попрятались под диваны и кровати, а Ванька залез даже в погреб. Я извлек их всех из этих мест, ввел в столовую, где сидело все общество, закусывая с дороги, и сказал: - Милый мой! Уезжая, ты выражал надежду, что я сближусь с твоими детьми и что они оценят общительность моего нрава. Я это сделал. Я нашел путь к их сердцу... Вот, смотри! Дети! Кого вы любите больше: отца с матерью или меня? - Тебя! - хором ответили дети, держась за меня, глядя мне в лицо благодарными глазами. - Пошли вы бы со мной на грабеж, на кражу, на лишения, холод и голод? - Пойдем, - сказали все трое, а Лелька даже ухватил меня за руку, будто бы мы должны были сейчас, немедленно пуститься в предложенные мной авантюры. - Было ли вам эти три дня весело? - Ого!! Они стояли около меня рядом, сильные, мужественные, с черными от загара лицами, облаченные в затасканные лохмотья, которые придерживались грязными руками, закопченными порохом и дымом костра. Отец нахмурил брови и обратился к маленькому Лельке, сонно хлопавшему глазенками: - Так ты бы бросил меня и пошел бы за ним? - Да! - сказал бесстрашный Лелька, вздыхая. - Клянусь своей бородой! Пошел бы. Лелькина борода разогнала тучи. Все закатились хохотом, и громче всех истерически смеялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды. Когда я отводил детей спать, Гришка сказал грубым, презрительным голосом: - Хохочет... Тоже! Будто ей под юбку мышь подбросили! Дура.