Мужик Дерябин
Мужику Дерябину Афанасию -- за шестьдесят, но он еще сам покрыл оцинкованной жестью дом, и дом его теперь блестел под солнцем, как белый самовар на шестке. Ловкий, жилистый мужичок, проворный и себе на уме. Раньше других в селе смекнул, что детей надо учить, всех (у него их трое -- два сына и дочь) довел до десятилетки, все потом окончили институты и теперь на хороших местах в городе. Сам он больше по хозяйству у себя орудует, иногда, в страд-ную пору, поможет, правда, по ремонту в РТС.
Раз как-то сидели они со стариком Ваниным в ограде у Дерябина и разговорились: почему их переулок называется Николашкин. А переулок тот небольшой, от оврага, где се-ло кончается, боком выходит на главную улицу, на Колхоз-ную. И крайний дом у оврага как раз дерябинский. И вот разговорились... Да особо много-то и не говорили.
-- А ты рази не знаешь? -- удивился старик Ванин. -- Да поп-то жил, отец Николай-то. Ведь его дом-то вон он сто-ял, за твоим огородом. Его... когда отца Николая-то сосла-ли, дом-то разобрали да в МТС перевезли. Контора-то в МТС -- это ж...
-- А-а, ну, ну... верно же! -- вспомнил и Дерябин. -- Дом-то, правда, без меня ломали -- я на курсах был...
-- Ну, вот и -- Николашкин.
-- А я думаю: пошто Николашкин?
-- Николашка... Его так-то -- отец Николай, а народишко, он ить какой -- все пересобачит: Николашка и Нико-лашка. Так и переулок пошел Николашкин.
Дерябин задумался. Подумал и сказал непонятно и зна-чительно:
-- Люди из городов на конвертах пишут: "Переулок Ни-колашкин", а Николашка -- всего-навсего поп, -- и посмот-рел на старика Ванина.
-- Какая разница, -- сказал тот.
-- Большая разница, -- Дерябин опять задумался и при-щурил глаза. Все он знал -- и почему переулок Николаш-кин, и что Николашка -- поп, знал. Только хитрил: он что-то задумал.
Задумал же он вот что.
Вечером, поздно, сел в горнице к столу надел очки, взял ручку и стал писать:
"Красно-Холмскому райисполкому.
Довожу до вашего введения факт, который мы все про-моргали. Был у нас поп Николай (по-старому отец Нико-лай), в народе его звали Николашка, как никакого авторитета не имел, но дом его стоял в этом переулке. Когда попа изъ-яли как элемента, переулок забыли переименовать, и наш пере-улок в настоящее время называется в честь попа. Я имею в ви-ду -- Николашкин, как раньше. Наш сельсовет на это дело смотрит сквозь пальцы, но жителям нам -- стыдно, а особен-но у кого дети с высшим образованием и вынуждены писать на конвертах "переулок Николашкин". Этот Николашка давно уж, наверно, сгнил где-нибудь, а переулок, видите ли, -- Николашкин. С какой стати! Нас в этом переулке 8 дворов, и всем нам очень стыдно. Диву даешься, что мы 50 лет восхваля-ем попа. Неужели же у нас нет заслуженных людей, в честь ко-торых можно назвать переулок? Да из тех же восьми дворов, я уверен, найдутся такие, в честь которых не стыдно будет назвать переулок. Он, переулок-то, маленький! А есть ветера-ны труда, которые вносили пожизненно вклад в колхозное де-ло, начиная с коллективизации.
Активист".
Дерябин переписал написанное, остался доволен, даже подивился, как у него все складно и убедительно вышло. Он отложил это. И принялся писать другое:
"В Красно-Холмский райисполком.
Мы, пионеры, которые проживаем в переулке Николашкином, с возмущением узнали, что Николашкин был поп. Вот тебе раз! -- сказали мы между собой. Мы, с одной стороны, изучаем, что попы приносили вред трудящимся, а с другой стороны -- мы вынуждены жить в переулке Николашкином. Нам всем очень стыдно -- мы же носим красные галстуки! Неужели в этом же переулке нет никаких заслуженных людей? Взять того же дядю Афанасия Дерябина: он ветеран труда, занимался коллективизацией и много лет был бригадиром тракторной бригады. Его дом крайний, с него начинается весь переулок. Мы, пионеры, предлагаем переиначить наш переулок, назвать -- Дерябинский. Мы хочем брать пример с дяди Деря-бина, как он трудился, нам полезно жить в Дерябинском пере-улке, так как это нас настраивает на будущее, а не назад. Прислушайтесь к нашему мнению, дяди!"
Дерябин перечитал и этот документ -- все правильно. Он представил себе, как дети его узнают однажды, что отцу те-перь надо писать на конверте не "переулок Николашкин", а так: "переулок Дерябинский, Дерябину Афанасию Ильичу". Это им будет приятно.
На другой день Дерябин зазвал к себе трех соседских пар-нишек, рассказал, кто такой был Николашка.
-- Выходит, что вы живете в поповском переулке, -- ска-зал он напоследок. -- Я вам советую вот чего... Кто по чистописанию хорошо идет?
Один выискался.
-- Перепиши вот это своей рукой, а в конце все распи-шитесь. А я вам за это три скворешни сострою с крылеч-ками.
Ребятишки так и сделали: один переписал своей рукой документ, все трое подписались под ним.
Дерябин заклеил письма в два конверта, один подписал сам, другой -- конопатый мастер чистописания. Оба пись-ма Дерябин отнес на почту и опустил в ящик.
Прошло с неделю, наверно...
В полдень как-то к дому Дерябина подъехал на мотоцик-ле председатель сельсовета Семенов Григорий, молодой па-рень.
-- Хотел всех созвать, да никого дома нету. Нам тут из района предлагают переименовать ваш переулок... Он, оказывается, в честь попа. Хотел вот с вами посоветовать-ся: как нам его назвать-то?
-- А чего они там советуют? -- спросил Дерябин в пло-хом предчувствии. -- Как предлагают?
-- Да никак -- подумайте, мол, сами. Как нам его луч-ше?.. Может, Овражный?
-- Еще чего! -- возмутился Дерябин. Он погрустнел и обозлился: -- Лучше уж Кривой...
-- Кривой? А что?.. Он, правда что, кривой. Так и назо-вем.
Дерябин не успел еще сказать, что он пошутил с "Кри-вым"-то, что надо -- в честь кого-нибудь... А председатель, который, разговаривая, так и не слез с мотоцикла, толкнул ногой вниз, мотоцикл затрещал... И председатель уехал.
-- Сменили... шило на мыло, -- зло и насмешливо сказал Дерябин. Плюнул и пошел в сарай работать. -- Вот дура-ки-то!.. Назло буду писать -- "Николашкин".
И так и не написал детям, что его переулок теперь -- Кривой, и они по-прежнему шлют письма, "переулок Ни-колашкин, дом 1, Дерябину Афанасию Ильичу". На кладбище
Ах, славная, славная пора!.. Теплынь. Ясно. Июль ме-сяц... Макушка лета. Где-то робко ударили в колокол... И звук его -- медленный, чистый -- поплыл в ясной глубине и высоко умер. Но не грустно, нет.
...Есть за людьми, я заметил, одна странность: любят в такую вот милую сердцу пору зайти на кладбище и посидеть час-другой. Не в дождь, не в хмарь, а когда на земле вот так -- тепло и покойно. Как-то, наверно, объясняется эта странность. Да и странность ли это? Лично меня влечет на кладбище вполне определенное желание: я люблю там ду-мать. Вольно и как-то неожиданно думается среди этих хол-миков. И еще: как бы там ни думал, а все -- как по краю об-рыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то вбок, то вверх, то вниз, на два метра. Но кресты, как руки деревянные, растопырились и стерегут свою тайну. Стран-но как раз другое: странно, что сюда доносятся гудки ав-томобилей, голоса людей... Странно, что в каких-нибудь двухстах метрах улица, и там продают газеты, вино, какой-нибудь амидопирин... Я один раз слышал, как по улице проскакал конный наряд милиции -- вот уж странно-то!
...Сидел я вот так на кладбище в большом городе, заду-мался. Задумался и не услышал, как сзади подошли. Услы-шал голос:
-- Ты чего тут, сынок? Это моя могилка-то.
Оглянулся, стоит старушка, смотрит мирно.
-- Моя могилка-то, -- сказала она еще.
Я вскочил со скамеечки... Смутился чего-то.
-- Извините...
-- Да что же?.. Садись, -- она села на скамеечку и пока-зала рядом с собой. -- Садись, садись. Я думаю, может, ты перепутал могилки.
Я сел.
-- Сынок у меня тут, -- сказала она, глядя на ухоженную могилку. -- Сынок... Спит, -- она молча поплакала, молча же вытерла концом платка слезы, вздохнула. Все это она проделала привычно, деловито... Видно, горе ее -- давнее, стало постоянным, и она привыкла с ним жить.
-- А ты чего? -- спросила старушка, повернувшись ко мне. -- Тоже есть тут кто-нибудь?
-- Нет... я так. Зашел просто... Зашел отдохнуть.
Старушка с любопытством и более внимательно посмот-рела на меня.
-- Тут рази отдыхают...
-- А что? -- я все боялся как-нибудь не так сказать, как-нибудь неосторожно сказать. -- Тут-то и отдохнуть. Поду-мать.
-- Оно так, -- согласилась старушка. -- Только дума-то тут... вишь, какая? Мне надо там лежать-то, мне, а не ему, -- она повернулась опять к могилке. -- Мне надо лежать там, а он бы приходил да сидел тут -- мне бы и спокойней было. Куда лучше! Только... не нам это решать дадено, вот беда.
-- Давно схоронили?
-- Давно. Семь лет уж.
-- Болел?
Старушка не ответила на это. Долго молчала, слегка по-качивала головой -- вверх-вниз. Когда я пригляделся потом, понял, что у нее это почти все время -- покачивает головой.
-- Двадцать четыре годочка всего и пожил, -- сказала ста-рушка покорно. Еще помолчала. -- Только жить начинать, а он вот... завалился туда... А тут, как хошь, так и живи, -- она опять поплакала, опять вытерла слезы и вздохнула. И повернулась ко мне. -- Неладно живете, молодые, ох нелад-но, -- сказала она вдруг, глядя на меня ясными умытыми глазами. -- Вот расскажу тебе одну историю, а ты уж как знаешь: хошь верь, хошь не верь. А все -- послушай да по-думай, раз уж ты думать любишь. Никуда не торописся?
-- Нет.
-- Вот тут у нас, на Мочишшах... Ты здешный ли?
-- Нет.
-- А-а. У нас тут, на окраинке, место зовут -- Мочишши, там военный городок, военные стоят. А там тоже есть клад-бище, но оно старое, там теперь не хоронют. Раньше хоро-нили. И вот стоял один солдат на посту... А дело ночное, темное. Ну, стоит и стоит, его дело такое. Только вдруг слы-шит, кто-то на кладбище плачет. По голосу -- женщина пла-чет. Да так горько плачет, так жалко. Ну, он мог там, видно, позвонить куда-то, однако звонить он не стал, а подождал другого, кто его сменяет-то, другого солдата. Ну-ка, гово-рит, послушай: может, мне кажется? Тот послушал -- пла-чет. Ну, тогда пошел тот, который сменился-то, разбудил командира. Так и так, мол, плачет какая-то женщина на кладбище. Командир сам пришел на пост, сам послушал: плачет. То затихнет, а то опять примется плакать. Тогда ко-мандир пошел в казарму, разбудил солдат и говорит: так, мол, и так, на кладбище плачет какая-то женщина, надо уз-нать, в чем дело -- чего она там плачет. На кладбище давно никого не хоронют, подозрительно, мол... Кто хочет? Один выискался: пойду, говорит. Дали ему оружию, на случай че-го, и он пошел. Приходит он на кладбище, плач затих... А темень, глаз коли. Он спрашивает: есть тут кто-нибудь жи-вой? Ему откликнулись из темноты: есть, мол. Подходит женщина... Он ее, солдат-то, фонариком было осветил -- хотел разглядеть получше. А она говорит: убери фонарик-то, убери. И оружию, говорит, зря с собой взял. Солдатик оро-бел... "Ты плакала-то?" -- "Я плакала". "А чего ты пла-чешь?" -- "А об вас, говорит, плачу, об молодом поколении. Я есть земная божья мать и плачу об вашей непутевой жиз-ни. Мне жалко вас. Вот иди и скажи так, как я тебе сказа-ла". "Да я же комсомолец! -- это солдатик-то ей. -- Кто же мне поверит, что я тебя видел? Да и я-то, -- говорит, -- не верю тебе". А она вот так вот прикоснулась к ему, -- и ста-рушка легонько коснулась ладошкой моей спины, -- и гово-рит: "Пове-ерите". И -- пропала, нету ее. Солдатик вернул-ся к своим и рассказывает, как было дело -- кого он видал. Там его, знамо дело, обсмеяли. Как же!.. -- старушка сказа-ла последние слова с горечью. И помолчала обиженно. И еще сказала тихо и горестно: -- Как же не обсмеют! Об-смею-ут. Вот. А когда солдатик зашел в казарму-то -- на свет-то, -- на гимнастерке-то образ божьей матери. Вот та-кой вот, -- старушка показала свою ладонь, ладошку. -- Да такой ясный, такой ясный!..
Так это было неожиданно -- с образом-то -- и так она сильно, зримо завершала свою историю, что встань она сей-час и уйди, я бы снял пиджак и посмотрел -- нет ли и там чего. Но старушка сидела рядом и тихонько кивала головой. Я ничего не спросил, никак не показал, поверил я в ее исто-рию, не поверил, охота было, чтоб она еще что-нибудь рас-сказала. И она точно угадала это мое желание: повернулась ко мне и заговорила. И тон ее был уже другой -- наш, сего-дняшний.
-- А другой у меня сын, Минька, тот с женами закружил-ся, кобель такой: меняет их без конца. Я говорю: да чего ты их меняешь-то, Минька? Чего ты все выгадываешь-то? Все они нонче одинаковые, меняй ты их, не меняй. Шило на мыло менять? Сошелся тут с одной, ребеночка нажили... Ну, думаю, будут жить. Нет, опять не ложилось. Опять, говорит, не в те ворота заехал. Ах ты, господи-то! Беда прямо. Ну, по-жил один сколько-то, подвернулась образованная, лаборанка, увезла его к черту на рога, в Фергану какую-то. Пишут мне оттудова: "Приезжай, дорогая мамочка, погостить к нам". Старушка так умело и смешно передразнивала этих молодых в Фергане, что я невольно засмеялся, и, спохватив-шись, что мы на кладбище, прихлопнул смех ладошкой. Но старушку, кажется, даже воодушевил мой смех. Она с боль-шей охотой продолжала рассказывать. -- Ну, я и разлысила лоб-то -- поехала. Приехала, погостила... Дура старая, так мне и надо -- поперлась!
-- Плохо приняли, что ли?
-- Да сперва вроде ничего... Ведь я же не так поехала-то, я же деньжонок с собой повезла. Вот дура-то старая, ну не дура ли?! Ну и пока деньжонки-то были, она ласковая была, потом деньжонки-то кончились, она: "Мамаша, кто же так оладьи пекет!" -- "Как кто? -- говорю. -- Все так пекут. А че-го не так-то?". Дак она набралась совести и давай меня учить, как оладушки пекчи. Ты, говорит, масла побольше в сковородку-то, масла. Да сколько же тебе, матушка, тада масла-то надо? Полкило на день? И потом, они же черные будут, когда масла-то много, не пышные, какие же это ола-дьи. Ну, и взялись друг дружку учить. Я ей слово, она мне -- пять. Иди их переговори, молодых-то: черта с рогами заму-чают своими убеждениями, прости, господи, не к месту по-мянула рогатого. Где же мне набраться таких убеждениев? А мужа не кормит! Придет, бедный, нахватается чего попа-ди, и все. А то и вовсе: я, говорит, в столовку забежал. Ах ты, думаю, образованная! Вертихвостки вы, а не образован-ные, -- старушка помолчала и еще добавила с сердцем: -- Прокломации! Только подолом трясти умеют. Как же это так-то? -- повернулась она ко мне. -- Вот и знают много, и вроде и понимают все на свете, а жить не умеют. А?
-- Да где они там знают много! -- сказал я тоже со зло-стью. -- Там насчет знаний-то... конь не валялся.
-- Да вон по сколь годов учатся!
-- Ну и что? Как учатся, так и знают. Для знаний, что ли, учатся-то?
-- Ну да, в колхозе-то неохота работать, -- согласилась старушка. -- Господи, господи... Вот жизнь пошла! Лишь ба день урвать, а там хоть трава не расти.
Мы долго молчали. Старушка ушла в свои думы, они пригнули ее ниже к земле, спина сделалась совсем покатой; она не шевелилась, только голова все покачивалась и по-качивалась.
Опять где-то звякнул колокол. Старушка подняла голо-ву, посмотрела в дальний конец кладбища, где стояла в де-ревьях маленькая заброшенная церковка, сказала негромко:
-- Сорванцы.
-- Ребятишки, что ли?
-- Да ну, лазиют там... Пойду палкой попру, -- старушка поднялась, посмотрела на меня. -- Ты один-то не сиди тут больше, а то мне как-то... все думать буду: сидит кто-то воз-ле моей могилки. Не надо.
-- Нет, я тоже пойду. Хватит.
-- Ага. А то все как-то думается... -- вроде извиняясь, еще сказала старушка. И пошла по дорожке, совсем малень-кая, опираясь на свою палочку. А шла все же податливо, скоро. Я посмотрел ей вслед и пошел своей дорогой. Начальник
С утра нахмурилось; пролетел сухой мелкий снег. И стало зловеще тихо. И долго было тихо. Потом началось... С гор со-рвался упругий, злой ветер, долина загудела. Лежалый снег поднялся в воздух, сделалось темно.
Двое суток на земле и на небе ревело, выло. Еще нестарые, крепкие на вид лесины начинали вдруг с криком кло-ниться и медленно ложились, вывернув рваные корни. В лесу отчаянно скрипело, трещало.
Одиннадцать человек лесорубов с дальней делянки оста-лись без еды. Еще до бурана, объезжая работы, к ним заехал начальник участка, сказал, что машина с продуктами к ним вышла. И начался буран. Начальник остался на делянке.
Двенадцать человек, коротая время, спали, курили, "за-бивали козла", слонялись из угла в угол. Разговаривали мало. Когда сорвало крышу с избушки, малость поговорили.
-- Долго держалась, -- сказал начальник, с треском вы-ставляя кость домино на грубо струганный стол из плах.
-- Держалась, держалась, держалась, -- повторил лесоруб с огромными руками, мучительно раздумывая, какую кость выставить. И тоже так треснул об стол, что весь рядок глазас-тых шашек подпрыгнул. Четверо игроков молчком аккуратно восстановили его. Потом задумался третий... Тоже с треском выставил кость и сказал:
-- Додержалась!
-- Угорела! -- сказал четвертый и выставил не думая. -- Считайте яйца.
На третьи сутки чуть вроде поослабло.
Начальник надел полушубок, вышел на улицу. Минут де-сять его не было. Вернулся, выбил из шапки снег, снял полу-шубок. Все ждали, что он скажет.
-- Надо ехать, -- сказал начальник. -- Кто?
Трактористов было двое: Колька и Петька. Колька глянул на Петьку, Петька -- на Кольку. Оба ребята молодые, здоро-вые.
-- Что, стихает?
-- Маленько стихает. -- Начальник посмотрел на Кольку, усмехнулся. -- Ну кто?
-- Ладно -- я, -- сказал Колька; один раз Колька, пользу-ясь переездом, крупно подкалымил на тракторе -- перевез сруб и пару дней гулял, а сказал, что стоял с пробитой прокладкой. Большеротый начальник знал это и всякий раз, здо-роваясь с Колькой, криво улыбался и спрашивал: "Ну, как прокладки?" Колька ждал, что его потянут за тот калым, но его почему-то не тянули.
Колька стал собираться.
Ему советовали:
-- От ключа выбивайся на просеку, там счас не так убродно.
-- Где, на просеке?
-- Но.
-- Скажи кому-нибудь. Наоборот, надо от ключа влево...
-- Не слушай никого, Колька, ехай как знаешь.
-- Можа, обождать маленько? -- предложил Колька и по-смотрел на начальника. Тот, нахмурившись, колдовал что-то в своем блокноте.
-- Иди сюда, -- сказал он. -- Смотри: вот ключ, вот про-сека -- поедешь просекой. Доедешь ей до Марушкина лога -- вот он, снова повернешь на дорогу, там где-нибудь он стоит. Попробуйте буксировать. Не выйдет, тогда возьмите поболь-ше на трактор... Сала, хлеба. В зеленой канистре, под куля-ми, спирт -- возьмите.
Лесорубы переглянулись. Кто-то хмыкнул.
-- Та канистрочка давно уж теперь в кабине, рядом с Митей. Он с ей беседует.
-- Похудела канистра, ясно.
-- Да-а, Митя... Он, конечно, не только канистру угово-рит...
Начальник не слышал этих замечаний.
-- Можа, переждать малость? -- еще раз предложил Коль-ка. -- А?
Начальник захлопнул блокнот, подумал.
-- По подсчетам, у него кончилось горючее часов пять назад. Ты будешь ехать часа три... Восемь. Давай. Часов через шесть ждем вас.
Колька шепотом сказал что-то и пошел на улицу. Минут через десять противно застрекотал пускач (пусковой мотор-чик) его трактора, потом глухо взревел двигатель...
-- Поехал, -- сказал один лесоруб.
Другие промолчали.
Митька Босых, деревенский вор в прошлом, поэт, трепач и богохульник, ругался в кабине матом. Его занесло вровень с кузовом; пять часов назад сгорела последняя капля горючего.
-- Погибаю, пала! -- орал Митька. -- Кранты!.. В лучшем случае -- членовредительство.
Зеленая канистра была с ним в кабине, и она действи-тельно слегка "похудела".
Калина красная,
Калина вызрела;
Я у залеточки
Характер вызнала!..
Митька отхлебнул еще из канистры и закусил салом.
-- Жись!.. Как сон, как утренний туман, пала...
Вдруг сквозь вой ветра ему почудился гул трактора. Поду-мал, что -- показалось, прислушался: нет, трактор.
-- Ура-а! -- заорал Митька и полез из кабины. -- Роднуля! Крошечка моя!..
Трактор с трудом пробивался; он то круто полз вверх, то по самый радиатор зарывался в сугроб, и тогда особенно натруженно, из последних своих могучих сил ревел, выбираясь, дымил, парил, дрожал, лязгал, упорно лез вперед. Колька был отличный тракторист.
Увидев занесенную машину и Митьку около нее, Колька остановился, оставил трактор на газу, вылез из кабины.
-- Припухаешь?!
-- А?!
-- На!.. Канистра живая?
-- А?!
Ветер валил с ног; дул порывами: то срывался с цепей, тогда ничего вокруг не было видно, ровно и страшно ревело и трещало, точно драли огромное плотное полотнище, то вдруг на какое-то время все замирало, сверху, в тишине, мягкой тучей обрушивался снег, поднятый до того в воздух. И снова откуда-то не то сверху, не то снизу ветер начинал набирать разгон и силу...
Обследовали машину: буксировать ее можно только дву-мя или тремя тракторами. Начали перетаскивать продукты на трактор.
-- Канистру уговорил?!
-- А што, я подыхать должен? Начальник там?
-- Там!
-- Пусть он про меня в газету пишет, пала... Как я чуть геройски дуба не дал!
-- В канистре много осталось?
-- А?
-- Много тяпнул?!
-- Там хватит... -- Митька захлебнулся ветром, долго кашлял. -- Всем хватит! Поехали обратно.
Калина красная-а,
Калина вызрела-а! --
запел во все горло Митька; душа его ликовала: не пропал.
Колька терпел, терпел, отдал ему рычага и занялся канистрой. Отпили немного, смерили проволочкой -- сколько ос-талось. Еще малость отпили.
Доехали, как по горнице босиком прошли: легко и весело.
Их ждали, их давно ждали. Всем скопом кинулись пере-таскивать продукты в избушку. Зеленую канистру занес сам начальник и поставил под нары. Шумно сделалось в тесной избушке.
Хмельной Митька начал куражиться.
-- Начальник, заметку в "Трудовую вахту": "Исключи-тельный поступок Митьки Босых". Я же мог вполне повер-нуть назад! Мог? Мог... И мне говорили, что не доедешь. Я их послал вдоль по матушке и поехал, пала. Я же вполне мог дуба дать! И вы бы куковали тут...
-- Сколько выпили? -- спросил начальник у Кольки.
Колька хмурился: хотел казаться трезвым. Ну если и выпил, то так -- самую малость, для согрева.
-- Не знаю, -- сказал он. -- Расплескалось много.
Начальник заглянул в канистру, взболтнул содержимое...
-- Полтора литра. -- Достал блокнот, записал. -- С по-лучки вычту.
Всем налили по полстакана спирту. Митьке не налили.
-- Хватит, -- сказал начальник.
Митька взбунтовался, полез к начальнику:
-- Так? Да? Я же чуть не погиб, пала!..
Начальник выпил свою порцию, скривил большой рот, закусил хлебом.
-- Большеротик! -- горько орал Митька. -- Я же привез, а ты...
-- Спокойно, Босых. Заметку напишу, а спирту не дам. Ты свое выпил. А то будешь не Босых, а -- Косых.
Огромный Митька сгреб начальника за грудки.
-- Да я же мог весь выпить!..
Начальник оттолкнул его. Митька снова попер на него с кулаками... Начальник, невысокий, жидкий с виду мужичок, привстал, не размахиваясь, ткнул Митьке куда-то в живот. Митька скорчился и сел на нары. С трудом продыхнул и по-жаловался:
-- Под ложечку, пала... Ты што?.. Налей хоть грамм семисит?
Все посмотрели на начальника.
-- Нет, -- сказал тот. -- Все. Иди ешь.
-- Не буду, -- капризно заявил Митька. -- Раз ты так -- я тоже так: голодовку объявлю, пала.
Засмеялись. Начальник тоже засмеялся. Смеялся он не-умело, по-бабьи звонко. Он редко смеялся.
-- Хошь, счас всем скажу? -- спросил вдруг Митька, уг-рожающе глядя на начальника. -- Хошь?
-- Говори, -- спокойно сказал тот.
-- Нет, сказать?
-- Говори.
-- А-а... то-то.
-- Что "а-а"? Говори. -- Начальник внимательно, с ус-мешкой смотрел на Митьку. Ждал.
Все стихли.
Митька не выдержал взгляда начальника, отвернулся...
-- Сижу на нарах, стас мечу! -- запел он и полез на нары. Еще раз напоследок попытал судьбу: -- Пиисят грамм? И -- ша! И ни звука. А? Иван Сергеич?
-- Нет.
-- Все -- убито, Бобик сдох. Да ты начальничек, ключик-чайничек!.. -- еще пропел Митька и затих, заснул.
-- Ну, Митька... Откуда что берется? -- заговорили лесо-рубы.
-- Посиди там -- научишься.
-- Да, там научат.
На начальника посматривали с интересом: что такое знал о нем Митька?
Начальник как ни в чем не бывало с удовольствием жевал сало с хлебом, запивал чаем.
-- Нет, я-то ведь тоже чуть дуба не дал! -- вспомнил Колька. Он добавил к выпитому дорогой, и его заметно раз-везло. -- Туда ехал, у меня заглохло. Я с час, наверно, возил-ся... Руки поморозил. А оказывается, выхлоп подлючий сне-гом забило!.. Бензину налил, выжег его... А сам чуть не сго-рел: во! -- Показал прожженный рукав фуфайки. -- Плеснул нечаянно, он загорелся...
-- Прокладку не пробило? -- спросил начальник и опять засмеялся неожиданно высоким женским смехом.
-- Когда ты забудешь про эту прокладку? Ты што, всю жись теперь будешь?!
-- Нет, -- серьезно сказал начальник. -- Иди спать. А мы отдохнем малость, жирок на пупке завяжется, и пойдем кры-шу привяжем. А то ее расколотит всю об лесины. Или унесет совсем.
Колька полез к Митьке на нары.
Лесорубы закурили после сытного обеда.
Начальник достал блокнот, устроился за столом, начал писать заметку.
"Самоотверженный поступок шофера Дмитрия Босых и тракториста Николая Егорова".
Написал так, подумал, зачеркнул. Написал иначе: "Лесо-рубы спасены!"
Опять зачеркнул. Написал:
"Тов. редактор! У лесорубов на 7-м участке еще до бурана кончились все продукты. Им грозила крупная неприятность. И только благодаря умелым действиям шофера Д. Босых и тракториста Н. Егорова продукты на участок были доставле-ны".
Начальник прочитал, что написал, и остался доволен.
-- Иван Сергеич, -- спросил один лесоруб, -- если не секрет: что такое хотел сказать Митька?
-- Митька?.. -- Начальник криво улыбнулся. -- Мы с ним в одном лагере сидели. Он в моей бригаде был.
-- Так вы што... тоже?..
-- Двенадцать лет. А Митька теперь шантажирует. -- Haчальник снова не сдержался и -- в третий раз за этот день -- закатился звонким своим искренним смехом. Отсмеялся и сказал убежденно: -- Но он ни за что, ни под какой пыткой не сказал бы. Это он спьяну решил малость пошантажировать. Он отличный парень.
-- А за что, Иван Сергеич?
-- Сидел-то? Сто шестнадцать пополам. Ну пошли, брат-цы, найдем крышу-то.
Начальник оделся, взял веревку и первый вышел из из-бушки в крутой, яростный ад.
Буран снова набирал силу. Он, кажется, зарядил на неделю -- февральский.