Землемер

    Евгений Замятин
     Землемер
    
    
     1
    
     В расчетах выходила неувязка, надо было проверить два-три угла. Землемер пошел в поле - последний раз.
     На парах - полын осыпался сухой, желтой пылью. Веял ветер, пел ветер весь день - и душно было еще пуще от ветра. Еле тащил себя землемер на чудных своих мушиных ножках, ботинки дамские - французские каблуки спотыкались о колочь Угрюмо с вешками шли каликинские мужики, и только Митрий, маляр, не замолкал ни на минуту все о том же, насчет управляющего Лизаветы Петровны
     - Вот она книжка, да-с,- размахивал Митрий записной книжкой.- И здесь доклад: я это в городе все произошел, да-с. И совершенно очевидно, что господин управляющий продал нам землю вульгарно и неправдоподобно. Не такое нынче время, чтобы продавать, да-с...
     У Митрия правый глаз от паралича прищурен, одна бровь выше, другая ниже - все будто подмигивал, и никак не мог землемер привыкнуть.
     На губах у землемера - полынная горечь. Оглядывал - последний раз - желтые одонья хлеба, лиловые чаберные луга, ослепшую от зноя Мечь внизу - и все складывал в заветную шкатулочку: увезти с собою в Москву. И вслух, неожиданно для себя, спросил - должно быть, себя же:
     - А Лизавета Петровна - как же?
     Маляр Митрий поглядел хитро прищуренным глазом.
     - Лизавета Петровна - что ж: никаких закононарушительных пороков за нею не знаем. Прогуливает себя с белой собачкой, только и делов... да-с...
     Кипенно-белого Лизаветы Петровны фокса землемер тоже запер в шкатулочку и заковылял дальше. Гумном подходили уже к сыроварне. Тут землемер по воскресеньям читал мужикам про молочное хозяйство и с Лизаветой Петровной вместе, как будто так еще недавно, учил их есть сыр.
     У сыроварни стали прощаться. Пожимал землемер шершавые, из сосновой коры руки, схватывало горло - не с ними прощался,- слова спотыкались.
     - Ну, с п-п-покупкой вас. Л-ли-лихом меня не помянете, худого ничего не сделал?
     Невнятно загалдели, все одинаковые - из сосновой коры, только бороды разные: калачом, сосулькой, пасьмом льняным, козьим хвостиком.
     Вытолкали вперед калача: круглая, рыже-румяная, как поджаренный московский калач, борода
     - ..Ишь вот ребята говорят, насчет мыла ты нас дюже обидел. Неладно это - над людьми изгаляться
     - Какого мыла?
     - ...Мы этого самого мыла тогда фунтов пять приели. Желтенное, вонюченное, и глядеть-то гаведно, а ты - народ кормить, а сам с барыней потешаешься
     - Господи, сыр же это, говорил же я! - засмеялся землемер: нельзя было не засмеяться.
     И стало от смеха нестерпимо: было согнуто в одну сторону - смех перегнул насильно в другую - и хрустнуло. Почуял землемер: будет смеяться все пуще, махнул рукой - и побежал в дом. Большая, прекрасная, с длинными черными волосами землемерова голова нелепо болталась - чужая мушиным ножкам голова - с трудом нес чужую голову. Мужики сзади гоготали - знал землемер: все над теми же его бабьими полусапожками на высоких каблуках - и сам смеялся все пуще.
     Лизавета Петровна была еще у себя, наверху. Землемер один, в угловой бильярдной, укладывал чемодан. Значит, опять - Москва, протабаченная пустая комната, и, быть может,- уж никогда больше в жизни...
     Показалось: потукивание легких шагов в гостиной. Выбежал: никого, пусто. И только где-то легонько в венцах дубовых стен или в красного дерева креслах - поскребывал шашель. Вспомнил, как-то раз бухнулся с размаху в кресло, а ножка-то - кряк вместо дерева - внутри уж труха, дым. Нянька Авдевна выметала, ворчала под нос:
     - У нас все чуть лепито, а ты эка, батюшка бякнулся как.
     "Все - чуть лепито,- думал землемер,- чуть потяжелее, чем сон. Дохнуть - и нету. И не надо дышать не надо говорить, называть вслух: пусть - сон..."
     После обеда сидели с Лизаветой Петровной на балконе - последний раз. Тени от лип быстро длиннели, налегали все тяжелей. Под полом начали точить свои ножички три-четыре сверчка. Всё острей ножички, и в виске бьется все чаще.
     - Полем проходил - хлеб-то уже в одоньях ст-стоит...- будто бы про хлеб землемер, но Лизавета Петровна - слышала про что.
     - Да, вот и конец лету...- Помолчала.- Так вы это окончательно решили: завтра?
     - О-к-к-кончательно. Да оно, может, и лучше так-то.
     - Вы так хорошо знаете, что лучше? - и где-то еще ближе от Лизаветы Петровны, еще чаще заточили сверчки.
     Землемер усмехнулся:
     - Вернее знаю, что хуже. Вот я нынче с астролябией ходил-ходил, жарища, и про к-к-квас думал: ничего нет на свете лучше квасу. А оказалось: квас - как квас, и даже м-му-ммуха в квасу.
     Посвистывал землемер что-то веселенькое. В кармане отыскал ключ, стиснул из всех сил, бородка - острая, так хорошо, что острая, и глаз не отрывал, запоминал навсегда: золотой туман волос, голубые жилочки на висках у Лизаветы Петровны, и всю ее - чуть лепитую, хрустальную.
     Так было все два месяца: посвистывал землемер и будто бы усмехался и ни разу не сказал вслух. А завтра уедет - и всё.
     Лизавета Петровна взяла с полу кипенно-белого фокса Фунтика. Медленно, с закрытыми глазами, тихонько прижимала Фунтика к груди. И так же тихонько стискивала землемерово сердце, было страшно поверить, боялся землемер шелохнуться - рассыпется всё, как сон.
     И нет силы молчать. Вскочил землемер, забегал по балкону Половицы с дырьями, старые, застонали.
     - Ли-ллизавета Петровна...- и споткнулся. в какую-то дыру попал высоким каблуком, застрял, не вытащить - засмеялся, вспомнил землемер - бабьи свои полусапожки с пуговками.
     Сел в кресло, нарочно положил нога на ногу, чтоб видно было, чтобы больнее,- нагнулся к каблуку.
     - Хм, по вашим полям ходючи - каблуки стоптал. На моих французских каблуках - да по колочи.
     - Вы другого разговора не придумаете - для сегодняшнего вечера хотя бы? - Лизавета Петровна сбросила Фунтика с колен, встала.
     - Ну что же вам? Насчет луны чего-нибудь? Так и на луну туча насела.
     Туча была темно-лиловая, узкая и длинная, как язык.
     - Язычина-то с неба какой нам высунут, а? - глядел вверх землемер.- То есть, до чего п-п-подхо-дяще: именно - язычина с неба...- закатывался землемер.
     Лизавета Петровна молча ушла в комнаты. Землемер посидел еще один. С пустыря тянул зеленоватый, горький от полыни и от луны, ветер. Сверчки затихали.
     На дорожке увидал землемер белого Фунтика. Подозвал к себе - взял на руки. Но оглянулся назад на окна: в окне что-то белело. Скинул Фунтика с дорожки ногой - и пошел прямо, к пустырю.
     За ужином говорили о земле, о купчей с каликинцами, о бунтах, о мужичьем царстве. И все землемер смеялся: что-то про Митрия, маляра,- и смеялся, опять про язычину с неба - и смеялся.
     У буфета стояла нянька Авдевна - разлатая, книзу широченная, как матрешка. Не вытерпела Авдевна землемерова смеха:
     - Уж больно ты мнимый об себе человек, погляжу я. И все смеется, и все ему чудно. Ну только Бога не пересмеешь, брат, не-ет!
     Но землемер не унимался. И только когда ушла Лизавета Петровна наверх и остался один - затих. Сидел, оплывала свеча. Налево в окне проступало далекое зарево: где-то горела помещичья усадьба. Все по забывчивости взглядывал землемер на стенные часы, и все было на часах половина второго: уж сколько годов часы стояли, и только тихое тиканье грусти, и шашель потукивает в стенах.
    
     2
    
     Канун второго Спаса, бабы скребли пол, сажали пироги с яблоками в печь. И наверху - тоже, чисто хлебную печь разжарили: так и пыхало пылом вниз. Куры языки повысунули, бродили осовелые. Воробьи трепыхались в золе. Для малярной работы - самое любезное время, и взгромоздился Митрий на крышу к лавочнику Ивану Иванычу: зеленым колером к празднику покрыть железную крышу.
     Ясное дело - перед праздником был Митрий немного навеселе и распевал любимую свою песню:
    
     Мине кстили у трактире-кабаке,
     Окурнали у виноградном у вине,
     Отец крестный - целовальник молодой.
     Мамка крестна - Винокурова жана
    
     Сам шершавый и взъерошенный, как воробей драчливый,- с воробьями разговаривал Митрий по-товарищески:
     - Ну что, братцы, праздник? Эх, и дрызнем! Да-а-с... Ну куда вы, куда? Кши! Ножки в зеленое замараете.
     А внизу ребятенки чистили носы, сосредоточенно и подобострастно поглядывали вверх на Митрия.
     И случилось - увидал сверху Митрий: бежит по улице Фунтик Лизаветы Петровны, кипенный-белый. Бежит - и все на сторону сбивается: должно быть, еще с той поры привычка осталась, как был у Фунтика хвост, перевешивал на сторону. И замахал Митрий ребятам:
     - Держи, держи, братцы! Держи собаку барынину!
     Бросили ребята свои носы, растопырили руки, вдогонку за Фунтиком - только зола завилась. А Митрий уперся в бока, гогочет и все кому-то правым глазом подмигивает.
     Приволокли Фунтика, завозились над ним кучей ребята внизу. И пришло в голову Митрию: устроить потеху.
     Спустил вниз на веревке ведро с зеленой краской:
     - Курнай его, ребята, чего там! Курнай его в ведро-то, крась!
     Выкрасили Фунтика в зеленое - и отпустили. Страшный, слепой, зеленый - как-то Фунтик все-таки дотащился домой и забился в свой уголок в столовой.
     А во дворе, перед каретным сараем, закладывали уже тарантас, приторочивали чемодан землемеров. Землемер - как улыбнулся с утра, как схватился рукой за тяж - так и стоял. А Лизавета Петровна - что-то будто делала, распоряжалась будто. Бегает-бегает и станет: что-то такое не позабыть бы, не упустить, а что - никак вот и не вспомнить.
     - Ах, что же я: закусить на дорогу...- встренулась Лизавета Петровна и побежала в столовую.
     И услышала в столовой жалобный стон в углу: Фунтик - зеленый. Хлынули слезы - за все сразу. Бросилась перед ним на колени, заломила руки:
     - Фунтик мой, миленький мой, миленький! За что? Фунтик мой миленький!
     Было слышно и во дворе. Спотыкаясь, помчался землемер в дом и увидел: страшного зеленого Фунтика и Лизавету Петровну - в перемазанном зеленой краской белом платье, и слезы - утирать не могла - сыпались слезы на пол, как слепой дождь, на пол.
     Забыл землемер обо всем, нагнулся и стал гладить волосы Лизаветы Петровны, закрыл глаза, прижал к себе голову тихонько-тихонько, как вчера - прижимала Фунтика Лизавета Петровна, и такая же боль в сердце.
     Ничего не сказала Лизавета Петровна, только минуту еще сильнее молча сыпались слезы на пол. Потом встала и тихо обернулась к землемеру:
     - Может быть, еще не поздно?
     "Нет! Не поздно!" - хотел закричать землемер. Но увидел: подавала ему Фунтика Лизавета Петровна: это о Фунтике - не поздно.
     - Может быть, и поздно, но я п-п-попробую,- ответил землемер.
     Фунтика вымыли бензином, но и бензин не помог: глаз не открыл Фунтик, так к вечеру и помер.
     Провозился с Фунтиком землемер - совсем из ума вон про тарантас, про чемоданы. Глянул на часы: сегодня уж и думать было нечего. Конфузливо спрятал от Лизаветы Петровны глаза:
     - Я велю от-отложить. Завтра придется ехать. Уж вы м-м-меня простите.
     - Прощаю,- улыбнулась Лизавета Петровна. Глаза были заплаканы, но, омытые, сияли, хрусталь был синий.
     А землемер - все вожжи растерял: ни посвистеть, ни усмехнуться, сидел в кресле тихий - дохнуть страшно. И только в глазах-колодцах скакали колодезники с красными фонарями, все выскочить норовили наружу, да глубоко не выскочить.
     Все еще не шла Авдевна с самоваром, замешкалась чего-то. И уж хотела сама Лизавета Петровна на кухню идти - как вкатилась Авдевна, без самовара: какой там самовар! Вся была обвислая, невиданная. Упыхалась, охала, приперла дверь спиной и руки растопырила - будто кто гнался за ней - не пускать.
     - Приехали... - никак не отдышится.
     - Кто приехали? - вскочила Лизавета Петровна.
     - Да каликинцы наши, кто же еще. О Господи, говорила тебе - уезжай... С телегами, тебя требовают Что же это будет-то, о Господи!
     Твердо ступая ножками на французских каблуках, понес землемер свою - чужую - громадную голову так рисуют Симеона-мученика с своей головой на руках. И вся в ознобе, кутаясь в шаль, вышла Лизавета Петровна.
     Под тихой, зеленоватой луной копошились разные бороды: калачи, сосульки, пасьма льняные, козьи хвостики. Калач выступил вперед, легонько, как ребенка, отвел землемера с дороги и поклонился Лизавете Петровне:
     - Уж не прогневайся, Лизавета Петровна: хлеб из амбара выберем и скотинку там. Никак нельзя: конный по селам ездиит
     - Какой конный?
     - Какой-какой, известно какой. Да ты не боись мы тихо-благородно. Управителя спалим - это уж верно. А насчет чего прочего - тихо-благородно.
     Откуда-то вынырнул Митрий подмигнул глазом, язык у него заплетался:
     - Н-никаких закононарушительных... жи-жизнен-ных пороков... С собачкой... И потому: ш-ш-ш! Прошу! Чтоб всё тихо!
     В гостиной Авдевна всхлипывала, пихала в корзинку серебряный кофейник, вышиванье, зимние ботики Лизаветы Петровны. Лизавета Петровна подошла к землемеру:
     - Ну куда же мы теперь?
     От мы - взмыло землемера, вырос сразу.
     - К Устряловым - шестьдесят верст,- вслух считал землемер.- На станции - весь день ждать. А что если в монастырь, в Троекурово?
    
     Это было правильно: к рассвету будут там, и от станции недалеко. Заложили тарантас, бросили корзинку и чемодан землемеров. С гумна шел скрип тележный и гвалт, как с ярмарки. Авдевна утиралась фартуком, прощалась с Лизаветой Петровной, как навсегда.
     На повороте Лизавета Петровна оглянулась на дом: в окнах зала медленно двигался подслепый огонек - Авдевна со свечкой. Хоть и тихо-благородно, а кто знает: может, и не увидать больше дома?
     - Часы жалко... в столовой... Хоть они и не ходят...- дрожали губы у Лизаветы Петровны.- И Фунтика - жалко. А впрочем...- и улыбнулась.
    
     3
    
     Обедня была праздничная, церковь битком набита. Вчера святили яблоки, еще осталась на клиросе чья-то корзинка с янтарным аркадом: пахло яблоками, воском и новым, нестираным, ситцем. В нос, однотонно, тонко пели монашки. Два мужика волокли под руку кликушу - причащать. Желтые глаза ввалились, кликуша кликала дико, а рот у нее закрыт, и будто кликал чей-то нечеловечий голос под сводами.
     Фунтик зеленый, и бороды под луной, и кликуша, и в монастыре с Лизаветой Петровной вдвоем, как на острове... Натянулась тетива в землемере, звенела все выше, и вот еще секунда - и сам завопит в одно с кликушей.
     - Я не могу. Выйду...- нагнулся землемер к Лизавете Петровне.
     Лизавета Петровна, на коленях, молча и упорно о чем-то молилась, должно быть, все о том же, и не сразу услышала землемера.
     Кой-как протолкались наружу. В липовой аллее, в тени, полегчало, отпустило. Зачем-то сорвал землемер ветку, поглядел: маленькие липовые орешки, желтые, как воск, восковые цветы - вроде венчальных или смертных.
     - А ведь после обедни нам номера обещали,- вспомнил землемер.- Может, освободились уже, пойдемте?
     Мать ключница сидела у гостиницы на каменной скамье, уписывала большую, полтинничную просфору. И сама - просфора: только еще больше, пятипудовая.
     Белая, бокастая, толстая - как просфора, добродушная, уютная, вкусная - как просфора.
     - Ну что, голубки, вернулись? Чаевничать будете?
     - Вы нам, матушка, после обедни номера обещали, первый и третий. Уж нельзя ли как-нибудь: уморились очень.
     Мать ключница неторопливо подобрала просфорные крошки, ссыпала в рот.
     - Ну уж, красавица, не прогневайся: ране вечера не будет. Уж как-нибудь перемогнитесь до вечера.
     Тут только землемер и Лизавета Петровна почуяли, как устали, и ночь бессонную, и все. День плыл мимо, не задевая, как дрема. В укромном каком-то садике, под бузиной, пили чай с топлеными сливками. Под солнцем, по яростно-белым зубцам монастырской стены расхаживал павлин и кричал пронзительно, но только понимали, что кричал, а слышать - не слышали. Очутились перед какой-то избушкой в длинной очереди богомольцев. Крошечное избяное окошко завешено черным.
     - Это куда же очередь?
     - Куда-куда...- окрысилась на землемера голова в кашемировом платке.- Известно куда: к батюшке, к Стефану Болящему.
     Медленно ползла очередь. Вошли в избушку вдвоем. Темно, тусклая лампочка. Чернички в белых косынках, неслышно, мышино суетливые. На огромном, одутлом лице - закрыты глаза у Стефана Болящего.
     - Барин с барыней пришли, погляди на них, батюшка, погляди, драгоценненький. Скажи им, батюшка, скажи что-нибудь...- суетились чернички.
     Стефан сидел в креслице неподвижно: громадная кукла, с прямыми, деревянными руками-ногами. Черничка стала сзади, пальцем подняла ему веки, как Вию. Глаза были неживые, свинцовые, уставились в Лизавету Петровну.
     - Будете богаты. Через счастье - будете несчастливы...- Помолчал и прибавил неожиданно: - А проживешь сорок пять годов.
     Усмехнуться бы землемеру, вспомнилось ему: так гадают цыганки. Но уже нашли его свинцовые Стефановы глаза, придавили.
     - По... покорись... Покорись, говорю! - строго крикнул Стефан.
     Хотел землемер сказать: "Уж я, кажется, покорился", да увидел, замкнулись веки, была только громадная неживая кукла...
     После всенощной опять пошли в гостиницу. Все на том же месте, на каменной лавочке, сидела мать-просфора.
     - Насчет номерков-то? Не позабыла, красавица, нет. А только уж больно нынче народу - труба, терпенья моего нету. Ну пойдем, поглядим.
     В прихожей, на стене под лампой, висели ключи, синий черт ехал верхом на рыжебородом грешнике. Мать ключница, не спеша, перебирала ключи. Еще раз перебрала, какой-то ключ вытащила.
     - И рада бы, хорошие мои, да нету, сами глядите: только вот и остался один первый номер. Да он у нас большо-ой ведь, две кровати, балкон...
     У землемера ухнуло сердце. Взглянул на Лизавету Петровну: она вся до ушей полыхала.
     Натянул землемер поводья изо всех сил - и как будто голос был ровный, не дрогнул.
     - Ну нету - так нету. Придется, значит, в первый.
     - Ну вот и ладно. Пожалуйте, други мои милые, а я самоварчик сейчас принесу...- не спеша, вкусно пела просфора пятипудовая.
     Так будто в номере жарко - дышать нечем. Заторопился землемер балкон открыть. Напротив, сквозь липы, дрожал, тухнул в последних лучах золотой крест. По белой стене медленно гулял павлин и поглядывал вверх на облако: было оно длинное, лиловое, по краям - прозолотина.
     - Вот - видите - как тут - хорошо - облако...- обрывалась Лизавета Петровна на каждом слове.
     Принесла мать ключница самовар и золоченые кружки: должно быть, такие полагались к первому номеру. Взял свою кружку землемер, повертел. На одной стороне был голый старец под древом и подпись: "Ной", а на другой стороне - золотые литеры: "Пьяный проспится, а дурак никогда".
     Прочитала вслух - засмеялась Лизавета Петровна, засмеялся землемер. Вкусно засмеялась просфора пятипудовая, поклонилась, плотно прихлопнула за собой Дверь в мир.
     От прихлопнутой ли двери или от чашки с Ноем - напала смехота смертная, отчаянная, до колотья. А брал чашку от Лизаветы Петровны, тронул ее руку землемер - была рука холодная - лед.
     - ...Помните, ученица у меня, Устюшка? - задыхалась Лизавета Петровна от нестерпимого смеха.- Все ничего, ничего, а как месяцы начнет считать - так готово: март, апрель, Ной, июнь... Ной - ой - не могу! - и сквозь синий хрусталь проступили слезы, закапали горько-сладкие, частые.
     Смотрел землемер, не отрывался.
     - Запомнишь, как мы в монастыре пили чай? - очень тихо сказал землемер. Как-то само сказалось: запомнишь, очень захотелось сказать так.
     И сразу от запомнишь утихла Лизавета Петровна, как и не было смеха, сидела, покорно опустив голову.
     - Господи, что же это из имения-то никто не едет, что же там? - на лету последний раз ухватилась Лизавета Петровна.
     - Поздно уже...- засмеялся землемер и вынул часы. Было еще девять, но знал землемер: поздно уже, все уже решено.
     Встал, прошелся взад-вперед, покачался еще секунду на краю - и остановился сзади стула Лизаветы Петровны. Так же, как тогда с Фунтиком, взял в руки ее голову, тихонько-тихонько, и стоял так: страшно дохнуть. Потом опустился на пол, долго, прощально, нежно целовал колени сквозь шелк. Сладко укололся о какую-то булавку в платье. Время прекратилось.
     ...Может быть, это случилось очень скоро: начали стучать в дверь. Услышал землемер, как во сне: знал, что стучат - но не было сил выпутаться из сна и услышать. И уж когда стал стук совсем оголтелый - оторвал губы от колен, поднял голову: стучат.
     Встал, подошел к двери, не своим голосом спросил:
     - Кто там?
     - Да Господи, да что вы оглохли там ай спятили? Да я же, Авдевна, ну?
     Землемер отпер. Поставил свечку за ширму, нестерпимо резала глаза свечка. Вышел на балкон. От белой стены напротив - такая же резь в глазах, как от свечки. Как ни в чем не бывало - разгуливал по стене павлин.
     - Митька этот пьяный - все окна вдребезги...- всхлипывала, причитала Авдевна.- От посуды - ни звания не осталось. И кофейник серебряный..
     - А часы?
     - А часы твои сняли - да на подводу, тащут, а пружины-то бренча-ат. А Митьку уж под руки - насилушки вывели...
     Уж будто такое часы эти - не снесла часов Лизавета Петровна, ничком в подушку. А может, совсем и не от часов это - от другого.
     Утерлась Авдевна, деловито выпила холодного чаю, опять утерлась - и села, разлатая: с места не сковырнешь.
     - Ну, теперь что же, деваться мне некуда, я тут в уголку на ковре лягу. А ты бы, батюшка, на станцию бы ехал. Ничего, ко времю поспеешь.
     Вынул часы землемер: да, ко времю. Засмеялся, затрясся весь. Подошел к кровати:
     - Ну что ж, Лизавета Петровна, прощайте...- оглянулся на Авдевну: она копошилась, угромащивалась на ковре. Нагнулся землемер к Лизавете Петровне, к уху, дохнул: запомнишь! - и вышел.
     Всю дорогу до станции висел над землемером лиловый с неба язык. Курил землемер папиросу за папиросой. А взглянет вверх на язык - и закатится: у кучера инда мураши по спине, и все пуще настегивал лошадей.
     Приехали загодя. В пустом, темном зальце первого класса сидел землемер за круглым клеенчатым столом, а на столе - графинчик с водкой. Пил землемер и все яснее видел себя, каким был бы раздетый: громадная голова - и тоненькие кривые ножки - как паук.
     - Тьфу! - сморщился весь. Поглядел графинчик на свет и спросил еще.
     Пока буфетчик наливал, землемер подошел к окну - взглянуть последний раз в ту сторону, где была усадьба Лизаветы Петровны. Он увидел: в черном небе вырезаны были огромные, красные, качающиеся ворота - горела усадьба.
    
     1918