Сожмите на 25 процентов    - Что ж, так и должно было получиться, - равнодушно сказал Григорий.    Чумаков переночевал у них в землянке, утром стал прощаться.    - Куда идешь? - спросил Григорий.    Улыбаясь, Чумаков ответил:  ...

Сожмите на 25 процентов    - Что ж, так и должно было получиться, - равнодушно сказал Григорий.    Чумаков переночевал у них в землянке, утром стал прощаться.    - Куда идешь? - спросил Григорий.    Улыбаясь, Чумаков ответил:    - Легкую жизнь шукать. Может, и ты со мной?    - Нет, топай один.    - Да, мне с вами не жить...  Твое  рукомесло,  Мелехов,  -  ложки-чашки вырезывать - не по мне, - насмешливо проговорил Чумаков и с поклоном  снял шапку: - Спаси Христос, мирные разбойнички, за хлеб-соль. за приют.  Нехай боженька даст вам веселой жизни, а то дюже скучно  у  вас  тут.  Живете  в лесу, молитесь поломанному колесу - разве это жизня?    Григорий после его ухода пожил в дубраве еще с неделю, потом собрался в дорогу.    - Домой? - спросил у него один из дезертиров.    И Григорий, впервые  за  все  время  своего  пребывания  в  лесу,  чуть приметно улыбнулся:    - Домой.    - Подождал бы  весны.  К  Первому  маю  амнистию  нам  дадут,  тогда  и разойдемся.    - Нет, не могу ждать, - сказал Григорий и распрощался.    Утром на следующий день он подошел к  Дону  против  хутора  Татарского. Долго смотрел на родной двор, бледнея от радостного волнения.  Потом  снял винтовку и подсумок, достал из него шитвянку, конопляные хлопья, пузырек с ружейным маслом, зачем-то пересчитал патроны. Их было двенадцать  обойм  и двадцать шесть штук россыпью.    У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая  вода  плескалась  и обламывала иглистый ледок окраинцев.  Григорий  бросил  в  воду  винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.    Ниже  хутора  он  перешел  Дон  по  синему,   изъеденному   ростепелью, мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске  к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.    Мишатка обламывал свисавшие с  камня  ледяные  сосульки,  бросал  их  и внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору.    Григорий подошел к спуску, задыхаясь, хрипло окликнул сына:    - Мишенька!.. Сынок!    Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза.  Он  узнал  в  этом бородатом и страшном на вид человеке отца...    Все  ласковые  и  нежные  слова,  которые  по  ночам  шептал  Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, сейчас вылетели у него  из  памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он  сдавленным голосом твердил только одно слово:    - Сынок... сынок...    Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступленно горящими  глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:    - Как же вы тут?.. Тетка, Полюшка - живые-здоровые?    По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:    - Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью... От глотошной. А дядя Михаил на службе...    Что ж, и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал  Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...    Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило  его  с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром.