Реферат: Иван Карамазов как русский Фауст

Старец Зосима говорит о таких «высших»: «Те вслед науке хотят устремиться справедливо одним умом своим, но уже без Христа, как прежде, и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха. Да оно и правильно по-ихнему: ибо если нет у тебя Бога, то какое же тогда преступленье?» (Достоевский: 433)

Фауст, человек огромной духовной мощи, подлинный титан мысли, лишается чувств от зрелища той необъятности, которая предстает перед ним. И тогда в нем рождается ощущение своей полной ничтожности. Смелый порыв сменяется отчаяньем. Отчаянье Фауста столь глубоко, что он хочет покончить жизнь самоубийством. Но в этот момент до него доносится из храма песнопение молящихся, и кубок с ядом падает из его рук (Аникст: 140).

Если Фауста духовный кризис постиг на склоне лет, то Иван Карамазов, представитель XIX века, уже в 23 года говорит себе: «Не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования, – а я все таки захочу жить и уже как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока не осияю! Впрочем, к тридцати годам, наверно, брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда» (Достоевский: 328). «Наследственная чаша», которая вызывает у Фауста светлые воспоминания становится символом смерти, а для Ивана бокал – наполненная жизнь. «Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, все победит моя молодость, – всякое разочарование, всякое отвращение к жизни. Я спрашивал себя не раз: есть ли в мире такое отчаянье, чтобы победило во мне эту иступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж и сам захочу, мне так кажется <…> Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике.

Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз поверишь ли, не знаешь за что и любить, дорог <…>

Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь знаю, что поеду лишь на кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними» (Достоевский: 328).

Алексей: «Все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

– Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?

– Непременно так, полюбить прежде логики <…> половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жизнь любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.

– В чем она, вторая половина?

– В том, что надо воскресить твоих мертвецов, которые может быть, никогда не умирали» (Достоевский: 329).

«А я тебе с своей стороны за это тоже одно обещанье дам: когда к тридцати годам я захочу «бросить кубок об пол», то где бы ты ни был, я таки приду еще раз переговорить с тобою» (Достоевский: 371).

Иван понимает, что Алеша, олицетворяющий свет, спасет его от этого рокового шага. Фауста тоже спасает «река гудящих звуков» хора ангелов.

Вы мне внушили жизнь, колокола,

Оно мне веяньем своим весенним

С собой покончить ныне не дало.

Я возвращен земле. Благодаренье

За это вам, святые песнопенья!

(Гёте: 148)

«Воскрешенный» Фауст жаждет погрузиться в подлинную жизнь, испытать все горести и радости человеческого существования, понять смысл жизни в процессе самой жизни («Жизнь полюбить больше, чем смысл ее?»). Фауст повторяет Вагнеру свои заветные мысли. Он хочет постигнуть жизнь не со стороны, а в самой гуще ее.

Как человек, я с ними весь:

Я вправе быть им только здесь.

(Гёте: 154)

Фауст поддается очарованию весны:

Растаял лед, шумят потоки,

Луга зеленеют под лаской тепла.

Зима, размякнув на припеке,

В суровые горы подальше ушла.

Оттуда она крупою мелкой

Забрасывает зеленя,