Реферат: Иван Карамазов как русский Фауст

Когда он, ползая в помете,

Жрать будет прах от башмака,

Как пресмыкается века

Змея, моя родная тетя.

(Гёте: 133)

Мефистофель мечтает погубить Фауста, а в душе Ивана, по выражению А. Л. Волынского, «сидит» лакей Смердяков, воплотитель его идеи о вседозволенности.

А. Л. Волынский, в работе «Человекобог и Богочеловек» пишет: «Смердящее существо, произошедшее от случайного союза Елизаветы Смердящей с «гадиною» Федором Павловичем, оказывается проводником его философии». Разговоры между Иваном и Смердяковым служат причиной «нравственного прикосновения» Ивана к убийству отца и осуждению брата Дмитрия. «Глубоким сердцем своим он не хотел бы входить в общение с этим гнусным человеком, но что-то все-таки останавливает его – какая-то сила, какая-то игра идей в его сознании» (Волынский: 75).

Иван «говорит и делает совсем не то, что хочет. Все его поступки идут каким-то роковым законам, которые насилуют и извращают его душу. Его могла бы спасти его добрая воля, но она обессилена в борьбе с ослепительным умом и его демонскими парадоксами» (Волынский: 76).

Иван сопротивляется, сколько может, но бессознательное его сопротивление не сильно.

«Дух его не может взять верх над привычками его сатанинской логики. Ему, возможно, даже любопытно, как мысль о том, что человеку все позволено, будет воплощаться через другого» (Волынский: 77).

Иван бессознательно поддается искушению, и Смердяков еще ближе

Намечает ему предстоящую катастрофу, «он впивается в него, как змея, которая гипнотизирует льва» (Волынский: 77).

«Иван в полном разладе с собою – в эту минуту более чем когда бы то ни было: в нем так бессильно божеское начало, и так возвысил свой голос человекобог, который при всех своих притязаниях, всегда бессилен, страшно бессилен» (Волынский: 78)

Насквозь практический Смердяков оказался сильнее этого теоретика, он сумел «загипнотизировать» добрую волю Ивана и сделать его фактически причастным к задуманному и исполненному им злодеянию. На последнем свидании Ивана со Смердяковым вся правда обнаруживается перед ним. «Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой верным, и по слову вашему дело это и совершил» (Достоевский: 805).

Иван протестует: он не подбивал Смердякова, он клянется Богом.

Волынский подчеркивает: «Иван – маниак этой демонической идеи, но его молодая воля чиста от злых влечений» (О Достоевском: 83). Но Смердяков утверждает, что именно Иван подталкивал его к убийству, ибо «коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе» (Достоевский: 816).

Спрашивается, в самом деле, как надо смотреть на участие Ивана в преступлении Смердякова?

Он излагал перед Смердяковым свои мысли о том, что человеку все позволено, созерцал с каким-то жутким интересом ума подготовляющуюся катастрофу, заранее знал ее виновника и не помешал ему – и, все таки, он не хотел убийства отца, бессознательной волей он даже сопротивлялся Смердякову. Смердяков замечал его сопротивление. В других случаях он защищал отца и говорил, что защитит его. Только умом он «сладострастно впивался в перспективу преступления, как истинный демон» (Волынский: 81). И этим-то воспользовался Смердяков, у которого был свой, строго обдуманный план, своя мечта, и который ничего не делал в состоянии аффекта, «впопыхах». «Иван никого не толкал на убийство, и если невольно поддержал Смердякова, то только потому, что он свободно выражал и перед ним, как перед всеми другими свои мысли, которые отрешили Смердякова от всяких нравственных законов, и без того являвшихся для него только гипнозом общественной традиции» (Волынский: 81)

Эту точку зрения Волынского поддерживает Гессен: «Впрочем, в психологическом плане вина Ивана остается весьма сомнительной. О том, чтобы Иван сознательно и прямо желал смерти отца не может быть и речи, и уже совсем исключаются те корыстные мотивы, которые приписываются ему Смердяковым. Вина его носит более метафизический характер» (Гессен: 360). «В нем (Смердякове), как в зеркале, Иван видит осуществленным свое собственное, мучившее его искушение» (Гессен: 361).

Вся жизнь Ивана превращается в кошмар: он не убил, и все-таки он убийца, потому что опротивевший ему Смердяков явился исполнителем его дьявольских мыслей. На этом разладе с самим собой Иван доходит почти до сумасшествия.

В кошмаре ему является черт. Не «сатана с опаленными крыльями в громе и блеске», а что-то гораздо более мелкое, напоминающее приживальщика, «шиковатого джентльмена» при «весьма слабых карманных средствах».

У Достоевского черт – «не только традиционный титанический демонизм, но и парадоксально соседствующее с ним заскорузлое мещанство» (Достоевский: 27).

Мефистофель тоже «Средь чертей не вышел чином» (Гёте: 179).

Черт говорит Ивану: «Ты оскорблен, во-первых, в эстетических чувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт? Нет, в тебе таки есть эта романтическая струйка, столь осмеянная еще Белинским» (Достоевский: 835).

«И все ты о том, что я глуп. Но бог мой, я и претензий не имею равняться с тобой умом. Мефистофель, явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе, что он хочет зла, а делает лишь добро» (Достоевский: 835).

Мефистофель:

Часть силы той, что без числа

Творит добро, всему желая зла

<…>