Сочинение: Поэзия В.А. Брюсова
(Блок. «В глубоких сумерках собора...»)
Практическим выводом из такой философии сплошь да рядом оказывалась проповедь смирения и покорности — человеку следует примириться со своим уделом, отдаться на волю судьбы или творца:
Надо верить и дремать
И хвалить в молитвах тихих девственную Мать.
(Сологуб)
«РАДОСТЬ ПЕСЕН И НАУК»
…я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе…об его будущем, говорить о науке…
А.П. Чехов
Научную поэзию Брюсова обыкновенно ставят в связь только с естественными науками. Между тем она не меньшим обязана всемирной истории.
Послеоктябрьская историческая поэзия Брюсова коренным образом отличается от дооктябрьской — главенствующее место в ней занимают уже не образы исторических деятелей, а напряженные попытки охватить и показать историю человечества как единый и закономерный, при всем обилии случайностей, процесс. И если в венке сонетов «Светоч мысли» (1918) история представала еще все же как последовательность или совокупность отдельных картин, то в стихах последних сборников Брюсова преобладает стремление к синтетическому, целостному отображению самого движения истории, в котором лишь высветляются время от времени, то тут, то там отдельные участки, и сближение и сопоставление личностей и событий проводится в соответствии не столько с хронологией, сколько с их смыслом и функцией.
Октябрьская революция в стихах Брюсова как бы собирала в едином фокусе «волны времен» и представала как веха на пути к грядущему единству человечества:
Мир раскололся на две половины:
Они и мы! Мы — юны, скудны,— но
В века скользим с могуществом лавины,
И шар земной сплотить нам суждено!
(«Магистраль», 1924)
В этих стихах дана первая наметка темы, которая потом станет в советской поэзии (например, в заграничных стихах Маяковского и в творчестве Антокольского 20-х годов) одной из ведущих.
Но и естественнонаучная ветвь брюсовской научной поэзии не в меньшей степени была порождением революционных дней. В молодые годы, на рубеже столетий, Брюсов при всех его научных устремлениях и жажде познания относился к науке Несколько настороженно:
его смущали ее претензии на монопольное воплощение всего человеческого знания и на полное и окончательное объяснение мира. И такое отношение имело под собой известное объективное основание. Во всяком случае, развитие физики в конце XIX века даже многим физикам казалось завершенным, а картина мира в основном построенной. Лишь где-то на периферии незначительным облачком белел опыт Майкельсона по определению скорости света. Но это облачко предвещало грозу. В 1900 г. Макс Планк формирует идею квантов, и этот год становится датой рождения физики XX в. Это стало началом лавины: Эйнштейн, Минковский, Бор, Резерфорд, позднее Борн, Гейзенберг, Де-Бройль наносят удар за ударом по позициям механистического и позитивистского естествознания. Действительность снова оказалась глубже продуманных и законченных схем. Ощущения, вызванные новыми открытиями, хорошо переданы замечательным советским физиком С. И. Вавиловым:
«Современному физику порою кажется, что почва ускользает из-под ног и потеряна всякая опора. Головокружительное ощущение, испытываемое при этом, схоже с тем, которое пришлось пережить астроному-староверу времен Коперника, пытавшемуся постичь неподвижность движущегося небесного свода и солнца».
Стихотворение «Принцип относительности» передает непосредственные ощущения, вызванные научным открытием. В ряде других стихов известные науке факты служат Брюсову только отправной точкой для собственных размышлений. Если читателю «Принципа относительности» не обязательно быть знакомым с эйнштейновской теорией — он и так поймет выраженные в стихах ощущения поэта, то читатель «Мира электрона» должен все же знать хотя бы то, что электрон — это микроскопически малая частица материи. Требование это для читателя не слишком обременительно, а поэту оно дает совершенно новые возможности.
Конечно, большинство этих гипотез так и останется только гипотезами. Но иначе и не должно быть: искусство — путь познания мира, равноправный с наукой, но отличный от нее. Гипотетические ситуации интересуют Брюсова не сами по себе, а как средство выявления и постановки коренных, глубинных проблем человеческого бытия, среди которых есть и давно знакомые философии и поэзии, и новые, возникающие в связи с проникновением человека в строение мира и его выходом в космос. В конце концов не так уже важно, действительно ли на электроне есть разумное население — эта гипотеза прежде всего способ художественно представить антропоцентризм цивилизации. У нас, знающих размеры электрона, крики его обитателей, «что бог свой светоч погасил», могут вызвать только улыбку, но и нам не стоит слишком гордиться — рядом с «Миром электрона» поэт ставит предвосхищающее «Формулу Лимфатера» Станислава Лема стихотворение «Мир N измерений», где показывает развитую цивилизацию, рядом с которой жители Земли — только робкие дети. Так средствами поэзии Брюсов вскрывает неисчерпаемость я безграничное многообразие мира. И не следует бояться, что показывая «Мир N измерений», поэт выражает неверие в возможности человека, в ценность человеческой жизни. Всей своей поэзией Брюсов говорит, что вся бесконечность и все величие мира не только не подавляет и не обесценивает человека и его стремления, но, напротив, лишь подчеркивает смелость его свершений. Еще в 1907 г. писал он:
Пусть боги смотрят безучастно
На скорбь земли: их вечен век.
Но только страстное прекрасно
В тебе, мгновенный человек!
(«Служителю муз»)
И когда в последние годы перед его поэзией распахнулись дали времен и пространства Вселенной, когда его стихи вобрали в себя и путь, пройденный человечеством на Земле, и путь, проделанный им вместе с Землей в космосе, перед ним не могла не встать снова проблема ценности жизни и всего человечества, и отдельного человека. Не исчезает ли она перед лицом мировых бездн? Как не растеряться перед лицом бесконечного движения, перед грандиозностью мира? Где найти точку опоры? Недаром страх и растерянность так часто сопутствовали новым научным открытиям. И вот оказывается, что эту точку опоры—«где стать»—Брюсов, которого обвиняли в релятивизме, в космизме, в недостатке человечности, находит на Земле, в самом обычном окружении и в делах человека, в неповторимой индивидуальности существования:
И поклонникам кинув легенды да книги,
Оживленный, быть может, как дракон на звезде,