Африка

    1
    
     Как всегда, на взморье - к пароходу - с берега побежали карбаса. Чего-нибудь да привез пароход: мучицы, сольцы, сахарку.
     На море бегали беляки, карбаса ходили вниз-вверх. Тарахтела лебедка, травила ящики вниз, на карбаса.
     - Все, что ли, а? - и уж хотели было поморы
     обратно вернуть, но тут вышло происшествие необычайное: с парохода по лесенке стали спускаться господа какие-то.
     - Это... господам-то... куды же? - опешили карбаса.
     - Но-о, глазами захлопал! Не видишь, в Кереметь к вам? Принимай живей. Ерупи-итка!
     Принимать пришлось Федору Волкову. Было их двое господ да одна девушка ихняя. И то разговаривают все по-нашему, по-нашему, а то примутся еще по-какому-то. Подивился Федор Волков.
     - Вы, господа, сами-то родом откулева же будете?
     А господа веселые. Переусмехнулись между собой, да и говорит, который бритый:
     - Мы-то? - подмигнул,- из Африки мы.
     - Из А-африки? Да неуж и по-нашему там говорят?
     - Там, брат, на всех языках говорят...
     А девушка ихняя засмеялась. Чему засмеялась - неведомо, а только - хорошо засмеялась и хорошо на Федора Волкова поглядела: на плечи его страшные; на голову-колгушку, по-ребячьи стриженную; на маленькие глазки нерпичьи.
     Показал Федор Волков господам приезжим отводную квартиру: держал нынче квартиру Пимен, двоеданского начетчика племяш. Хорошая изба была, чистая.
     Сел Федор Волков на камушке у ворот. В тишине сумерной было явственно слышно, как они там в избе разговаривали, то по-нашему, то по-своему опять. А потом заиграла девушка ихняя песню. Да такую какую-то, что у Федора инда в груди затеснило, вот какая грусть, а об чем - неведомо. И дивно было: девушка, будто, веселая, а этак поет?
     Век бы ее слушал, да поздно уж: хочешь-не-хочешь, время - спать.
     Ночь светлая, майская. По-настоящему не садилось солнце, а так только принагнется, по морю поплывет - и все море распишет золотыми выкружками, алыми закомаринами, лазоревыми лясами.
     Не то во сне снилось Федору Волкову, не то впрямь это было: будто, опять пела девушка ихняя, а он, будто, встал, оделся и по улице пошел: поглядеть, где же это она поет-то ночью?
     Идет мимо Ильдиного камня, а на камне белая гага спит - не шелохнется, спит,-- а глаза открыты, и все, белое, спит с глазами открытыми: улицы изб явственных глазу до сучка последнего; вода в лещинках меж камней; на камне - белая гага. И страшно ступить погромче: снимется белая гага, совьется - улетит белая ночь, умолкнет девушка петь.
     И опять - не то сон, не то явь, а только будто окно - темное, она - белая в окне-то и, будто, шепотом, шепотом так Федору Волкову:
     - Они спать полегли. А я не могу спать, - как же спать? А ты, милый, пришел, вот спасибо тебе...
     И еще - будто из окна нагнулась, обхватила Федора Волкова голову - и к себе прижала. А руки у ней, и грудь у ней - так пахнули - только во сне так и может присниться.
     Днем возил Федор Волков господ из Африки. На семгу ярус закидывали, лежали на ярусе два часа. И все глядел Федор на девушку ихнюю и глазами пытал: ночью - во сне ли она приснилась или...
     К вечеру вернулся обратно пароход, стал на взморье и загудел. И опять Федору же вышло везти к пароходу гостей приезжих.
     - Ну, Федор Волков, прощай. В Африку-то приезжай к нам...- и засмеялись все трое.
     И взяло тут сомненье Федора Волкова: не потешаются ли они над ним с Африкой с этой? Мотнул стриженой колгушкой своей:
     - А ну-ко-сь ей нету, Африки-то? Приедешь - ей нету? а то бы я приехал бы...- и глядел на девушку, все пытал: приснилось ночью тогда - или...
     - Нет, Федор Волков, вы им не верьте, они такие уж... Вы ко мне приезжайте. Уж там доехать - доедете, только выехать. Ну, я буду вас ждать.
     Нагнулся в низком поклоне Федор Волков и показалось: от руки - тот самый, тот самый дух, который во сне...
     И поверил в Африку Федор Волков.
     - Ну, ин ладно, приеду. Мое слово - безоблыжное.
    
    
     2
    
     У Пимена, племяша двоеданского, собаки не жили: годок поживет какая - а там, глядишь, и сбежала, а то и подохла. И шел слушок: оттого у Пимена собаки не жили, что уж больно он был человек уедливый. Как ночь так Пимен к конуре к собачьей:
     - Ты у меня, мерзавка, гляди, спать не смей. Даром, что ли, я тебя кормлю-то? Хлеба одного лопаешь в неделю на семь копеек...
     И пойдет, пойдет вычитывать: где же тут вытерпеть - собака не вытерпит.
     Мудрено ли, что, идучи ночью одной весенней мимо двоеданской избы, услышал Федор Волков чей-то жалобный хлип. Ближе подошел: окно открыто, то самое, и в окно - слезами облитая, горькая Яуста, старшая Пименова.
     - Ты чего, Яуста, эка, а?
     - Отец со свету сжил, заел, ни днем продыхнуть, ни ночью...
     Да полно, Яуста ли это? У Яусты волосы - как рожь, а у этой - как вода морская, русальи, зеленые. Яуста - румяная, ражая, а эта - бледная с голубью, горькая. Или месяц весенний заневодил зелено-серебряной сетью ту, дневную?
     Как тогда - во сне или наяву - опять стоял Федор Волков у окна избы двоеданской, утешал горькую девушку. Нет того слаще, как девичьи слезы унять, увидеть улыбку, осветленную слезами, как лист - дождем. Нет девичьих рук нежнее, только что утиравших глаза - еще мокрых от слез.
     - Яуста, как же это я никогда не видал-то тебя?
     - Ну, теперь - гляди. Хочешь - тут вот - хочешь, гляди...
     Пимен, племяш двоеданский - ростику маленького, тощий: такие всегда бывают зудливые, неотвязные. Каждый вечер Пимен пилил Яусту, свою старшую, может, только за то и пилил, что в девках она засиделась, и младших двух задерживала. Каждую ночь Федор Волков утешал горькую, с зелеными волосами русальими, Яусту. Каждую ночь месяц весенний становился все тоньше: уходила весна, девушка застенчивая; аукало за лесом лето, с ночами голыми, белыми, с бесстыдным солнцем ночным.
     Когда шли от венца Федор Волков с Яустой, старшей Пименовой, еще висел последний тоненький месяц, еще звенел чуть слышным серебряным колокольцем. Заперли молодых в прибратой подклети; садясь на постель, Федор Волков сказал по обычаю по старому:
     - Ну, разобуй меня, молодая жена.
     Нагнулась Яуста, горькая, русальная, покорно сапог разобула Федору Волкову. Так покорно, что другого не дал ей снять Федор - сам стал ласково снимать с нее подвенечный обряд...
     Еще спала Яуста, а Федор Волков, вскинул ружье, шел уж к лесу на Мышь-наволок. Играло в росе розовое солнце. Поцелуйно чмокала мокрая земля под ногами. В тонкую, однотонную дудку свистел рябчик - подругу звал. И так песней занялся, что Федора Волкова вплотную подпустил: тут только опомнился, фыркнул, перелетел на соседнюю сосну - и опять засвистел. Улыбнулся Федор Волков, от плеча отнял ружье - и пошел домой.
     У бобыля в избе - откуда порядку быть ? Пахнет псиной - вчера только первую ночь не спал с Федором в избе Ятошка лягавый; по углам - пауки; сору - о, господи, сколько! Яуста вымыла все, оскоблила пол добела, женка хозяйственная выйдет из ней - хлопотушей ходила по избе.
     - Здравствуй, Яуста, ах, ты, хозяюшка ты моя... - бежал к Яусте Федор Волков: обнял ее поскорее, какая она теперь - после ночи? Бежал по избе - по скобленому белому полу...
     - Да ты что, сбесился - не вытерев ноги прешь-то? - заголосила Яуста в голос.- Этак за тобой, беспелюхой, разве напритираисси?
     Со всего бега стал Федор Волков, как чомором помраченный. Опомнилась Яуста, подошла к Федору, губы протянула, а на отлете - рука с ветошкой.
     Молча отстранился Федор - и пошел за порог: сапоги вытирать.
     С того дня опять Федор Волков стал ходить молчалив. Что ни вечер - увидишь его на угоре у Ильдиного камня: самого не видно, только одна голова - стриженая колгушка - над светлым морем маячит.
     - Чего, Федор, выглядываешь? Аль гостей каких ждешь иззаморских?
     Глянет Федор глазами своими нерпячьими, необидными и головой колгушкой мотнет. А к чему мотнет - да ли, нет ли - неведомо.
     Стал ночами пропадать Федор Волков. А ночи - страшные, зрячие: помер человек - а глаза открыты, глядят и все видят, чего живым видеть нелеть. Металась Яуста одна в светлой подклети, пустой от неусыпного солнца.
     - Да где же это ты, лешебойник, ходисси...- днем голосила Яуста.- Да и чем же это я опризорилась, где мои глазыньки были, когда я замуж шла за тебя?
     Федор Волков молчал: только глазами необидными немовал что-то Яусте, а про что немовал - неведомо.
     Должно быть, Яуста отцу пожалобилась: стал Пимен, племяш двоеданский, за Федором следом виться, как комар, и жилять его непрестанно:
     - Ты как же это, Федор, с женой-то не влюбе живешь? Как ты с нею повенчан, то по закону божию - должен на ложе спать, а ты что ж это, а? - вился и вился Пимен.
     Когда в церковке деревянной звонили к вечерне, выходил Пимен на двор, возле повозки бухался на колени и сладкогласно пел богу молитву вечернюю. Дождь ли, снег ли,- а уж Пимен возле водовозки пел обязательно. Тут от него и спасался Федор Волков - в лес, к Мышь-наволоку. Так, пока не пришла лютая осень, в лесах и коротал ночи, со своими снами с глазу на глаз.
     Забелели беляки на море, задул ветер-полуночник. Налегнуло, нагнулось небо, бежали облака быстрым дымом, задевали о верх деревьев. Мгла засеялась, но разобрать - где небо, где море: никто уж теперь не приедет...
     - Ну вот, Федор, стал и ты дома сидеть, слава богу. Остепеняйся-ка помаленьку, с господом... - ласковым комаром пел Пимен, впился в самое ухо Федору Волкову.
     Но был нынче Федор необычен: грузен сидел, и глаза были красные, кровью налитые, вином несло - и все ухмылялся.
     - ...Иди-ко, иди, Федорушко, с женою-то, а я дверь замкну - у двери посижу. Ну, давай - поцелуемся, Федор, ну давай, ми-ло-ой...
     Потянул Пимен свое рыльце комариное, медленно Федор к нему потянулся - да перед самым носом у Пимена - хоп! -зубами как щелкнет. И еще бы вот столько - зацепил бы Пименов нос.
     Отскочил Пимен в угол, руками замахал, а Федор Волков гоготал во все горло - никто не слыхал такого его смеха:
     - Ага-га, душа комариная? Ага-га, забоялся? Вот я - вот я-...
     И споткнулся на чем-то, заплакал горестно, положил на стол стриженую колгушку свою:
     - Уеду... у-й-еду я от вас... Уеду-у...
     - Куда ты уедешь, рвань коришневая, живоглот ты, куда ты уедешь, пропойца горькая? Уж лучше молчал бы...
    
    
     3
    
     Покойный Федора Волкова отец китобоем плавал и был запивоха престрашный: месяца пил. В пьяном виде была у него повадка такая: плавать. В лужу, в проталину, в снеги - ухнет, куда попало, и ну - руками, ногами болтать, будто плавает.
     И вот ведь чудно: оказалась повадка отцовская и у Федора Волкова. Заперли его в теремок, наверх, зимою уж это было, а он - господи благослови - крестным знамением себя осенил да головой сквозь окошко нырнул - прямо вниз, в сугроб. В том сугробе целую ночь и проплавал.
     На утро подняли: еле живехонек. Отнесли в баньку: в избу ни за что не хотел. В этой баньке и пролежал Федор Волков всю зиму. Только к весне на ноги встал, да и то с сердцем недоделка какая-то осталась: иной раз подкотится под сердце - только ищет Федор за что бы рукой ухватиться. Ну, да это пускай: только доехать до Африки, там уж пойдет по-новому.
     После всенощной преполовенской подошел Федор Волков к батюшке, к отцу Селиверсту:
     - Поспросить бы мне вас, батюшка, надо об деле об одном.
     Отец Селиверст - старенький, весь усох уж, личико В кулачок, и все больше спал. К чаю ему подавали большую чашку: помакает он булку в чай, выпьет - да и опрокинет чашку, чтобы все крошки собрать. Чашкой-то прикроется этак, да и похрапывает себе потихоньку.
     Присели с Федором Волковым на камушке возле ограды.
     - Ну, что, дитенок, что скажешь, как тебя звать-то, забыл?
     - Федором. А есть у меня, батюшка, желание душевное... То есть вот какое - одно слово... Хочу я - в Африку ехать, а как я неграмотный...
     - В А-африку? В А... Ох, уморил ты меня, дитенок! В Афри... - ой, не могу!
     Смеялся-смеялся отец Селиверст, от смеха устал, на камушке возле ограды - тут же и заснул. Так и не добился от него Федор Волков ни словечка. А уж больше не у кого было узнать, никого и не спрашивал.
     На угоре у Ильдиного камня томился Федор Волков, на карбасе бегал ко взморью всякий пароход встречать. Пришла шкуна монастырская: на монастырские пожни народ везти. И Руфин, монах, какой за капитана у них ходил, так себе - к слову - сказал Федору Волкову:
     - Намедни к Святому Носу ходили. Набирает, этта, Индрик народ, в океан бегут за китами.
     И осенило тут Федора Волкова: Индрик-капитан, вот кто скажет про Африку-то. Господи боже мой, как же не скажет? С Индриком еще отец Федора Волкова в океан промышлять хаживал. И бывало, приедет к отцу Индрик - рассказывать как начнет про океан Индейский: только слушай. Все позабыл - а вот одно Федору по сю пору запомнилось: бежит будто слон - и в трубу трубит серебряную, а уж что это за труба такая - бог весть.
     Поехал Федор Волков в монастырь с Руфином, две недели потел там на пожнях, ярушником монастырским кормился. А через две недели - на Мурманском бежал уж к Святому Носу. Все у борта стоял, свесив стриженую колгушку свою над водой, и сам себе улыбался.
     У Святого Носа капитан Индрик набирал народ побойчее - идти в океан. Как увидел Индрика, черную его бархатную шапочку и все лицо в волосах седых, как во мху,- так Федор Волков и вспомнил: никогда не улыбался Индрик, можно ему про все рассказать - не засмеется.
     - Африка? Ну как же не быть-то! Есть Африка, и проехать туда очень просто... - нет, не шутил Индрик, глядел на Федора Волкова очень серьезно, и в седом мху волос, как ягода-голубень грустная, были его глаза.
     - О? Есть? Ну, слава-те, господи. Вот слава-те, господи-то! - так Федор обрадовался, сейчас обхватил, бы вот Индрика да трижды бы с ним, как на Пасху, и похристосовался. Но были Индриковы глаза, как ягода-голубень, без улыбки, без блеска, и будто виде ли насквозь: сробел Федор Волков.
     - Денег вот надо порядочно - тыща, а то и все полторы. На пароходе-то доехать до Африки...- глядел Индрик серьезно.- Ты вот что, Федор, иди со мной за гарпунщика.
     Вчера Федору Волкову показывали на шкуне самоедина: глазки - щелочки, курносенький, важный. Толковали про самоедина: мастак - гарпунами в китов стрелять, чистая находка.
     - Ну, а как же самоедин-то? - заморгал Федор Волков.
     - Самоедин - так, запасной будет. А со мной еще отец твой хаживал в гарпунщиках-то, как же тебя не взять?
     Гарпунщику - деньги большие идут, дело известное: за каждого кита убитого, ни много - ни мало, шестьсот целковых. Крепился Федор Волков - крепился, да как и друг с радости загогочет лешим:
     - Гы-гы-гы-гы-ы-ы!
     Господи, да как же! Два кита - вот те и Африка.
    
     4
    
     Не было ни ночи, ни дня: стало солнце. В белой межени - между ночью и днем, в тихом туманном мороке бежали вперед, на север. Чуть шуршала вода у бортов, чуть колотилась - как сердце - машина в самом нутре шкуны. И только двое, Федор Волков да Индрик, знали, что с каждой минутой ближе далекая Африка.
     Не наглядится на Индрика, не наслушается его Федор Волков, без Индрика - дыхнуть не может.
     - Ну, какая же она, Африка-то? Ну, чего-нибудь еще расскажи.
     Все на свете Индрик видал: должно быть, и то видал, чего живым видеть нелеть. Веселый - а глаза грустные - рассказывал Индрик про Африку.
     Хлеб такой в Африке этой, что ни камни не надо ворочать, ни палы пускать, ни бить колочь земляную копорюгою: растет себе хлеб на древах, сам по себе, без призору, рви, коли надо. Слоны? А как же: садись по него - повезет, куда хочешь. Сам бежит, а сам в серебряную трубу играет, да так играет, что заслушаешься, и завезет он тебя в страны неведомые. А в тех странах цветы цветут - вот такие вот, в сажень. Раз нюхнуть - и не оторвешься: потуда нюхать будешь, покуда не помрешь, вот дух какой...
     - Во! Погоди... - обрадовался Федор Волков,- вот и мне был сон...- и осекся: про сон про свой, про девушку ту - не мог даже Индрику рассказать.
     Должно быть, недалеко была уж девушка та: все Федору Волкову снилась. Да во сне известно, ничего не находит: только руками она обовьет, как тогда, и не отрываться бы потуда, покуда не умрешь - а тут и окажется, что вовсе не девушка та - а дед Демьян. Тот самый дед Демьян, какой в суконной карпетке бутылку рома зятю в подарок вез. Да в пути раздавил и три дни прососал карпетку ромовую. Вот, будто, к карпетке к этой и приник Федор Волков и сосал: дрянь - а выплюнуть никак не может, беда!
     Слава Богу, явь теперь лучше сна. Тишь, туман. Чуть шуршит вода у бортов. Колотится сердце в шкуне. Неведомо где - сквозь туман - солнце малиновое. Неведомо куда плывут сквозь туман. И сказывает Индрик сказку - не сказку, быль - не быль, про Африку - теперь уже близкую.
     Однажды утречком дунул полуденник-ветер, распахнулся туман, на сто верст кругом видать. И углядели тут первого кита, вовсе рядышком. Был он смирный какой-то и все со шкуной играл: повернется на спинку, белое брюхо покажет - нырь под шкуну, и уж слева близехонько бросает фонтан.
     Как пушку навел, как запал спустил - и сам Федор Волков не помнил: от страху, от радости - под сердце подкатилось, в глазах потемнело. И только тогда очнулся, когда на белом брюхе китовом копошились матросы, полосами кромсали сало.
     - Ну, Федор, тебе бы еще одного так-то, а там и в Африку с богом,- говорил весело Индрик, а глаза грустные были, будто видали однажды, чего живым видеть нелеть: правду.
     - Эх! - только поматывал Федор стриженой по-ребячьи колгушкой, только теплились свечкой богу необидные его глазки: и верно, какие же тут найдешь слова?
     И в межени белой опять плыли, неведомо где, плыли неделю, а может - и две, может - месяц, как угадать, когда времени нет, и непонятно: сон - или явь? Приметили одно: стало солнце приуставать, замигали короткие ночи.
     А ночью - еще лучше Федору Волкову: и все стоял, и все стоял, свесив голову за борт, и все глядел в глубь зеленую. По ночам возле шкуны неслись стаи медуз: ударится которая в борт - и засветит, и побежит дальше цветком зелено-серебряным. Только бы нагнуться - не тот ли самый? - а она уж потухла, нету: приснилась...
     Капитан Индрик - на мостике целый день. Из мха седого - глядят зорко глаза, на сто верст кругом.
     - Гляди-и, Федор Волков, гляди-и, не зевай!
     Кит. Последний. То впереди фонтан выстанет, то слева, то сзади: петли завязывал кит, кружил. Да Индрик на мостике - зоркий: куда кит - туда и шкуна.
     - Гляди-и, Федор Волков, гляди-и...
     "Ох, попаду. Ох, промахнусь..." - стоял на носу Федор у пушки у своей, под сердце подкатывалось, темнело в глазах.
     Два дня за китом всугонь бежали. Привык бы зверь, подпустил бы ближе. Два дня стоял на носу Федор Волков, у пушки.
     На третий, чуть ободняло, крикнул с мостика Индрик зычно:
     - Ну-у, Федор, последний? Ну-ну, р-раз, два...
     "Ох, попаду, ох..." - так сердце зашлось, такой чомор нашел, такая темень.
     Выстрела и не слыхал, а только сквозь темень увидел: натянулся канат гарпунный, пошел, задымился - и все жвытче пошел, пошел, пошел...
     Попал. Африка. Приникнуть теперь - и не оторваться, покуда...
     Кит вертанул быстро в бок. Чуть насевший в хвосте гарпун выскочил, канат ослабел, повис.
     - Эка, эка! Леший сонный, ворон ему ловить. Промазал, туды-т-т-его... - бежали, сломя голову, на нос, где возле пушки лежал Федор Волков.
     Спокойный, глаза - как ягода-голубень грустная, подошел Индрик.
     - Ну, чего, чего? Не видите, что ли? Берись, да разом. Руку-то подыми у него, рука-то по земле волочится...
     Есть Африка. Федор Волков доехал.
    
     1916