Миль пардон, мадам!

    Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
     -- А вот Бронька Пупков... он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. -- И как-то странно улыбаются.
     Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скро-енный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалечен-ная правая рука -- отстрелено два пальца -- не с фронта: пар-нем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался и -- один палец отлетел напрочь, другой бол-тался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца -- указа-тельный и средний -- принес домой и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:
     -- Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.
     Хотел крест поставить, отец не дал.
     Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде ("педике") -- зла ни на кого не таил. Легко жил.
     Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов -- хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
     Городские не скупились на водку, иногда давали день-жат, а если не давали, то и так ничего.
     -- На сколь? -- деловито спрашивал Бронька.
     -- Дня на три.
     -- Все будет, как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.
     Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди -- уважительные, с ними не манило под-раться, даже когда выпивали. Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.
     В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к главному своему рассказу.
     Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился... И когда он наступал, желанный, с утра слад-ко ныло под сердцем, и Бронька торжественно молчал.
     -- Что это с вами? -- спрашивали.
     -- Так, -- отвечал он. -- Где будем отвальную сообра-жать? На бережку?
     -- Можно на бережку.
     ... Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков, пропускали по первой, беседо-вали.
     Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, заку-ривал...
     -- На фронте приходилось бывать? -- интересовался он как бы между прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и молодых: ему надо было начи-нать рассказ.
     -- Это с фронта у вас? -- в свою очередь спрашивали его, имея в виду раненую руку
     -- Нет. Я на фронте санитаром был. Да... Дела-делиш-ки... -- Бронька долго молчал. -- Насчет покушения на Гит-лера не слышали?
     -- Слышали.
     -- Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кок-нуть?
     -- Да.
     -- Нет. Про другое.
     -- А какое еще? Разве еще было?
     -- Было. -- Бронька подставлял свой алюминиевый ста-канчик под бутылку. -- Прошу плеснуть. -- Выпивал. -- Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот настолько пуля от головы прошла. -- Бронька показывал кончик мизинца.
     -- Когда это было?
     -- Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. -- Бронька опять надолго задумывался, точно вспоми-нал свое собственное, далекое и дорогое.
     -- А кто стрелял?
     Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.
     -- Где покушение-то было?
     Бронька молчал.
     Люди удивленно переглядывались.
     -- Я стрелял, -- вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое время смотрел на огонь, потом поднимал глаза... И смотрел, точно хотел сказать: "Удивительно? Мне самому удивительно!" И как-то грустно усмехался.
     Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывая палочкой отскочившие угольки в костер... Вот этот-то момент и есть самый жгучий. Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.
     -- Вы серьезно?
     -- А как вы думаете? Что я, не знаю, что бывает за иска-жение истории? Знаю. Знаю, дорогие товарищи.
     -- Да ну ерунда какая-то...
     -- Где стреляли-то? Как?
     -- Из "браунинга"... Вот так -- нажал пальчиком, и -- пук! -- Бронька смотрел серьезно и грустно -- что люди та-кие недоверчивые. Он же уже не хохмил, не скоморошничал.
     Недоверчивые люди терялись.
     -- А почему об этом никто не знает?
     -- Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поняли? А то вы не знаете... В этом-то вся трагедия, что много героев остаются под сукном.
     -- Это что-то смахивает на...
     -- Погоди. Как это было?
     Бронька знал, что все равно захотят послушать. Всегда хотели.
     -- Разболтаете ведь?
     Опять замешательство.
     -- Не разболтаем...
     -- Честное партийное?
     -- Да не разболтаем! Рассказывайте.
     -- Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой... Пойдут трепать языком.
     -- Да все будет в порядке! -- Людям уже не терпелось по-слушать. -- Рассказывайте.
     -- Прошу плеснуть. -- Бронька опять подставлял стакан-чик. Он выглядел совершенно трезвым. -- Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля сорок третьего года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать... Принес одного тяжелого лейтенанта, положил в палату... А в палате был какой-то генерал. Генерал-майор. Рана у него была не-большая -- в ногу задело, выше колена. Ему как раз перевяз-ку делали. Увидел меня тог генерал и говорит:
     -- Погоди-ка, санитар, не уходи.
     Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его под-держивал. Жду. С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.
     Люди внимательно слушают. Постреливает, попыхивает веселый огонек; сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая быстрина, еще блестит, свер-кает, точно огромная длинная рыбина несется серединой ре-ки, играя в сумраке серебристым телом своим.
     -- Ну перевязали генерала... Доктор ему: "Вам надо поле-жать!" -- "Да пошел ты!" -- отвечает генерал. Это мы докто-ров-то тогда боялись, а генералы-то их -- не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то. Генерал меня расспра-шивает: откуда я родом? Где работал? Сколько классов обра-зования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился), работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. "Это хорошо, -- говорит генерал. -- Стреляешь метко?" Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А насчет классов, мол, не густо: отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. Ну ничего, говорит, там высшего образованья не потребуется. А вот если, говорит, ты нам погасишь одну зловредную свечку, которая раздула ми-ровой пожар, то Родина тебя не забудет. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не догадыва-юсь.
     Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня расспрашивает. За границей, спрашивает, ни-кого родных нету? Откуда, мол! Вековечные сибирские... Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня...
     -- Откуда у вас такое имя -- Бронислав?
     -- Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году.
     -- Где это? Куда сопровождали?
     -- А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, гово-рят, Бронька, у тебя на него зуб -- веди.
     -- А почему, хорошее ведь имя?
     -- К такому имю надо фамилию подходящую. А я -- Бро-нислав Пупков. Как в армии перекличка, так -- смех. А вон у нас -- Ванька Пупков, -- хоть бы што.
     -- Да, так что же дальше?
     -- Дальше, значит, так. Где я остановился?
     -- Генерал расспрашивает...
     -- Да. Ну расспросил все, потом говорит: "Партия и пра-вительство поручают вам, товарищ Пупков, очень ответст-венное задание. Сюда, на передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы, говорит, взяли одного гада, который был послан к нам со специальным за-данием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь перейти линию фронта и вручить очень важные до-кументы самому Гитлеру. Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо".
     -- А при чем тут вы?
     -- Кто с перебивом, тому -- с перевивом. Прошу плес-нуть. Кха! Поясняю: я похож на того гада как две капли воды. Ну и -- начинается житуха, братцы мои! -- Бронька предает-ся воспоминаниям с таким сладострастием, с таким затаен-ным азартом, что слушатели тоже невольно испытывают приятное, исключительное чувство. Улыбаются. Налажива-ется некий тихий восторг. -- Поместили меня в отдельной комнате тут же, при госпитале, приставили двух ординарцев... Один -- в звании старшины, а я -- рядовой. Ну-ка, го-ворю, товарищ старшина, подай-ка мне сапоги. Подает. Приказ -- ничего не сделаешь, слушается. А меня тем време-нем готовят. Я прохожу выучку...
     -- Какую?
     -- Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространять-ся, подписку давал. По истечении пятьдесят лет -- можно. Прошло только... -- Бронька шевелил губами -- считал. -- Прошло двадцать пять. Но это -- само собой. Житуха продолжается! Утром поднимаюсь -- завтрак: на первое, на вто-рое, третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, а я его кэк шугану!.. Он несет спирт, его в гос-питале навалом. Сам беру разбавляю, как хочу, а портвейный -- ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это бу-дет продолжаться? Ну вызывает наконец генерал. "Как, товарищ Пупков?" Готов, говорю, к выполнению задания! Давай, говорит. С Богом, говорит. Ждем тебя оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись Я говорю, если я промахнусь, я буду последний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Со-ветского Союза Пупкова Бронислава Ивановича. А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот так, с флангов, шла пехота, а спереди -- мощный лобовой удар танками.
     Глаза у Броньки сухо горят, как угольки, поблескивают. Он даже алюминиевый стаканчик не подставляет -- забыл. Блики огня играют на его суховатом правильном лице -- он красив и нервен.
     -- Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал! -- Бронька встает. -- Я попал!.. Делаю по ступенькам последний шаг и оказываюсь в большом железо-бетонном зале. Горит яркий электрический свет, масса гене-ралов... Я быстро ориентируюсь: где Гитлер? -- Бронька весь напрягся, голос его рвется, то срывается на свистящий ше-пот, то неприятно, мучительно взвизгивает. Он говорит не-ровно, часто останавливается, рвет себя на полуслове, глота-ет слюну...
     -- Сердце вот тут... горлом лезет. Где Гитлер?! Я микро-скопически изучил его лисиную мордочку и заранее наметил куда стрелять -- в усики. Я делаю рукой "Хайль Гитлер!". В руке у меня большой пакет, в пакете -- "браунинг", заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо руч-кой -- миль пардон, мадам, только фюреру. На чистом не-мецком языке говорю: фьюрэр! -- Бронька сглотнул. -- И тут... вышел он. Меня как током дернуло... Я вспомнил свою далекую родину. Мать с отцом... Жены у меня тогда еще не было... -- Бронька некоторое время молчит, готов за-плакать, завыть, рвануть на груди рубаху: -- Знаете, бывает, вся жизнь промелькнет в памяти... С медведем нос к носу -- тоже так. Кха!.. Не могу! -- Бронька плачет.
     -- Ну? -- тихо просит кто-нибудь.
     -- Он идет ко мне навстречу. Генералы все вытянулись по стойке "смирно"... Он улыбался. И тут я рванул пакет... Сме-ешься, гад! Дак получай за наши страдания!.. За наши раны! За кровь советских людей!.. За разрушенные города и села! За слезы наших жен и матерей!.. -- Бронька кричит, держит ру-ку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе. -- Ты смеялся?! А теперь умойся своей кровью, гад ты ползучий!! -- Это уже душераздирающий крик. Потом гробовая тишина... И шепот, торопливый, почти невнятный: -- Я стрелил... -- Бронька роняет голову на грудь, долго молча плачет, оска-лился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой. Поднимает голову -- лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо, с ужасом говорит:
     -- Я промахнулся.
     Все молчат. Состояние Броньки столь сильно действует, удивляет, что говорить что-нибудь -- нехорошо.
     -- Прошу плеснуть, -- тихо, требовательно говорит Бронь-ка. Выпивает и уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением. Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.
     ...Обычно в деревне узнают, что Бронька опять рассказы-вал про "покушение".
     Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслу-шивать оскорбления и сам оскорблять. Жена его, некрасивая толстогубая баба, сразу набрасывается:
     -- Чего как пес побитый плетешься? Опять!..
     -- Пошла ты!.. -- вяло огрызается Бронька. -- Дай по-жрать.
     -- Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проло-мить безменом! -- орет жена. -- Ведь от людей уж прохода нет!..
     -- Значит, сиди дома, не шляйся.
     -- Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя, дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории...
     -- Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.
     -- Смеются, в глаза смеются, а ему... все Божья роса. Харя ты неумытая, скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу! -- в твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..
     Бронька наводит на жену строгий злой взгляд. Говорит негромко, с силой:
     -- Миль пардон, мадам... Счас ведь врежу!..
     Жена хлопала дверью, уходила прочь -- жаловаться на своего "лесного скота".
     Зря она говорила, что Броньке -- все равно. Нет. Он тяжело переживал, страдал, злился... И дня два пил дома. За водкой в лавочку посылал сынишку-подростка.
     -- Никого там не слушай, -- виновато и зло говорил сы-ну. -- Возьми бутылку и сразу домой.
     Его действительно несколько раз вызывали в сельсовет совестили, грозили принять меры... Трезвый Бронька, не глядя председателю в глаза, говорил сердито, невнятно:
     -- Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..
     Потом выпивал в лавочке "банку", маленько сидел на крыльце -- чтобы "взяло", вставал, засучивал рукава и объяв-лял громко:
     -- Ну, прошу!.. Кто? Если малость изувечу, прошу не обижаться. Миль пардон!..
     А стрелок он был правда редкий.