Аргонавты и золотое руно
С тех пор как осенью 1920 года пароход покинул берега Крыма и до самого Константинополя они так и ходили нераздельно вместе — впереди толстый, рыжебородый, со сложенными на груди руками, а за ним, немного сзади, двое: худощавый брюнет с усиками и седенький, маленький. Этот вечный треугольник углом вперед напоминал стадо летящих журавлей.
Только один раз я увидел их не в комбинации треугольника: они дружно выстроились у борта парохода, облокотясь о перила, и поплёвывали в тихую воду Чёрного моря с таким усердием, будто кто-нибудь дал им поручение — так или иначе, а повысить уровень черноморской воды.
Я подошёл и бесцельно облокотился рядом.
— Ну, что, юноша,— обратился вдруг ко мне седенький. — Как делишки?
— Ничего себе, юноша,— приветливо ответил я.— Дрянь делишки.
— Что думаете делать в Константинополе?
— А чёрт его знает. Что придётся.
— Так нельзя,— наставительно отозвался черноусый мужчина.— Надо заранее выработать план действий, чтобы не очутиться на константинопольском берегу растерянным дураком. Вот мы выработали себе по плану — и спокойны.
— Прекрасное правило,— пришёл я в истинное восхищение.— Какие же ваши планы?
Седенький подарил морскую гладь искусным полновесным плевком и, по глядев на удаляющиеся с глаз плоды своего рта, процедил сквозь энергично сжатые губы:
— Газету буду издавать.
— Ого! Где?
— Что значит — где? В Константинополе. Я думаю сразу ахнуть и утреннюю и вечернюю. Чтобы захватить рынок. Вообще Константинополь — золотое дно!
— Дно-то дно,— с некоторым сомнением согласился я.— Только золотое ли?
— Будьте покойны,— вмешался черноусый.— На этом дне лежат золотые россыпи, только нужно уметь их раскопать. Впрочем, мои планы скромнее.
И две стороны треугольника сейчас же поддержали третью:
— Да, его планы скромнее.
— Журнал будет издавать? — попытался догадаться я.
— Ну, что там, ваш журнал! Чепуха. Нет, мне пришла в голову свежая мыслишка. Только вы никому из других пассажиров не сообщайте. Узнают — сразу перехватят.
Я твёрдо поклялся, что унесу эту тайну с собой в могилу.
— Так знайте: я решил открыть в Константинополе русский ресторан.
— Гм… Я, правда, никогда до сих пор не бывал в Константинополе, но… мне кажется, что… там в этом направлении кое-что сделано.
— Чёрта с два сделано! Разве эти головотяпы сумеют? Нет, у меня всё будет особенное: оркестр из живых венгерцев, метрдотель типичный француз, швейцар — швейцарец с алебардой, а вся при слуга — негры!
— И вы всю эту штуку назовёте русским рестораном?
— Почему бы и нет? Кухня-то ведь русская! Щи буду закатывать, кулебяки загибать, жареных поросят зашпаривать. На всю турцию звон сделаю.
— Но ведь для этого дела нужны большие деньги!
— Я знаю, тысяч десять лир. Но это самое лёгкое. Найду какого-нибудь богатого дурака-грека — в компании с ним и обтяпаем. Молчавший доселе бородач вдруг захохотал, подарил морскую гладь сложным плевком с прихотливой завитушкой и дружески ударил меня по плечу.
— Нет, это всё скучная материя — дела, расчёты, выкладки. Вот у меня план так план. Знаете, что я буду делать?
— А бог вас знает.
— То-то и оно. Ничего не буду делать. Сложа руки буду сидеть. Валюту везу. Ловко, а!
— Замечательно.
— Да-а. Узнает теперь этот Константинополишка Никанора Сырцова! Ей-бо, право! Палец о палец не ударю. Сложу руки и буду сидеть. Поработали и буде. Ежели встречу там где — шампанеей до краёв налью. Да просто заходи в лучший готель и спроси Никанора Сырцова — там я и буду. А може, я в Васькиной газете публиковаться буду: «Такой-то Никанор Гаврилов Сырцов разыскивает родных и знакомых на предмет выпивки с соответствующей закуской». А в кабак мы с тобой будем ходить только в Петькин: пусть нам негры да венгерцы дурака ломают. Поддержим приятеля, хе-хе! Хай живе Украина! Журавлиный треугольник отделился от перил, взмахнул крыльями и плавно понёсся в трюм на предмет насыщения своих пернатых желудков. Пока всё беженство кое-как утрясалось, пока я лично устраивался — никто из журавлиного треугольника не попадался мне на глаза. Но однажды, когда я скромно ужинал в уголке шумного ресторана, ко мне подлетел головной журавль — Никанор Сырцов. — Друг!— завопил он.— Говорил, шампанеей налью — и налью! Пойдём до кабинету. Какие цыгане — пальчики оближешь! Как зальются — так или на отцовскую могилу хочется бежать, или кому-нибудь по портрету заехать. Благороднейшие люди. Он сцепился со мной на абордаж, после долгой битвы победил меня и, взяв на буксир, отшвартовал «до кабинету», который оказался холодной, дымной, накуренной комнатой, наполненной людьми. В руках у них были гитары, на плечах — линялые кунтуши, на лицах — скука непроходимая. — Эх, брат!— воскликнул Сырцов, становясь в позу.- Люблю я тебя, а за что, и сам не знаю. Хороший человек, чтоб ты сдох! Веришь совести — вторую тысячу пропиваю!.. А ну, вы, конокрады — ушкварьте: «Две гитары за стеною»! Пел Сырцов, рыдал Сырцов в промежутках, и снова плясал Сырцов, оделяя всех алчущих и .жаждущих бокалами шампанского и лирами. — Во, брат!- кричал он, путаясь неверными ногами в странном танце.— Это я называю жить сложа руки! Вот она, брат, это и есть настоящая жизнь! Ой, жги, жги, жги! Последний призыв Никанора цыгане приняли вяло и вместо поджога только хлопали бокал за бокалом, зевая, перемигиваясь и переталкиваясь локтями. Впрочем, и сам Сырцов не мог точно указать, какой предмет обречён им на сжигание. — Постой,- попытался я остановить пляшущего Никанора.— Расскажи мне лучше — что поделывают твои приятели? Открыли ресторан? Издают газету?.. — А чёрт их знает. Я восьмой день. дома не был — так что мне газета! На нос мне её, что ли? Шёл я однажды вечером по Пти-Шан. Около знаменитого ресторана «Георгия Карпыча» раздался нечеловеческий вопль: — Интер-р-есная газета «Пресс дю суар»![1] Купите, господин! Я пригляделся: вопил издатель из журавлиного треугольника. Очевидно, вся его издательская деятельность ограничилась тем, что он издавал вопли, с головой уйдя в несложное газетное дело сбыта свежих номеров. — Что же это вы чужую газету продаёте,— участливо спросил я.— А своя где? — Дело, это… налаживается,— нерешительно промямлил он.— Ещё месяц, два и этого… С разрешением дьявольски трудно!.. — А что ваш приятель, как его дело с рестораном? — Пожалуйте! Тут за углом, второй дом, вывеска. Навестите, он будет рад. «Слава богу,— подумал я, идя по указанному адресу,— хоть один устроился». Этот последний, увидав меня, действительно обрадовался. Подошёл к моему столику, обмахнул его салфеткой, вынул из кармана карточку и сказал: — Вот приятная встреча! Что прикажете? Водочки с закусочкой, горячего или просто чашку кофе? — Вы что тут, в компании? Нашли дурака-грека с деньгами? — Нет, собственно, он нашёл меня, дурака. Или, вернее, я его, конечно, нашёл, ну, так вот… Гм!.. Пока служу. У него, впрочем, действительно есть большие деньги. я только… этого. Не заинтересован. — А венгерцев и негров нет? Он отвернулся к окну и стал салфеткой протирать заплаканное стекло. — И швейцар ваш без алебарды, обезоруженный, в опорках… — Шутить изволите. Может, винца прикажете? Хорошее есть… Ещё месяц с грохотом пронёсся над нашими головами. Проходя мимо греческого пустынного ресторанчика, я иногда видел дремлющего с салфеткой в руках у стены смелого инициатора дела, построенного на венгерцах, неграх, швейцарах в алебардах. И по-прежнему издатель на углу яркой улицы издавал стоны: — «Пресс дю суар»! Вчера, остановившись и покупая газету, я спросил простодушно: — А что же ваша собственная газета? — Наверно, скоро разрешится. — Ну, а что ваш приятель, Никанор Сырцов? По-прежнему сидит сложа руки? — Сложа-то сложа… Только не сидит, а лежит. От голодного тифа или что-то вроде — помер. Все деньги на цыган да на разные глупости проухал. У меня в конце концов по пяти пиастров перехватывал. Да мне тоже, знаете, их взять неоткуда. Вот тебе и «сложа руки»! Много их, таких дураков. И когда он говорил это — у него было каменное неподвижное лицо, как у старых боксёров, которых другие боксёры лупили по щёкам огромными каменными кулачищами, отчего лицо делается навсегда непробиваемым. Жестокий это боксёр — Константинополь. Каменеет лицо от его ударов.