Аполлон

    Однажды в витрине книжного магазина я увидел книгу… По наружному виду она походила на солидный, серьезный каталог технической конторы, что меня и соблазнило, так как я очень интересуюсь новинками в области техники.
    А когда мне её показали ближе, я увидел, что это не каталог, а литературный ежемесячный журнал.
    — Как же он… называется? — растерянно спросил я.
    — Да ведь заглавие-то на обложке!
    Я внимательно всмотрелся в заглавие, перевернул книгу боком, потом вниз головой и, заинтересованный, сказал:
    — Не знаю! Может быть, вы будете так любезны посвятить меня в заглавие, если, конечно, оно вам известно?.. Со своей стороны могу дать вам слово, что, если то, что вы мне сообщите, секрет, — я буду свято хранить его.
    — Здесь нет секрета, — сказал приказчик. — Журнал называется «Аполлон», а если буквы греческие, то это ничего… Следующий номер вам дастся гораздо легче, третий ещё легче, а дальше все пойдет как по маслу.
    — Почему же журнал называется «Аполлон», а на рисунке изображена пронзенная стрелами ящерица?..
    Приказчик призадумался.
    — Аполлон — бог красоты и света, а ящерица — символ чего-то скользкого, противного… Вот она, очевидно, и пронзена богом света.
    Мне понравилась эта замысловатость.
    Когда я издам книгу своих рассказов под названием «Скрежет», то на обложке попрошу нарисовать барышню, входящую в здание зубоврачебных курсов…
    Заинтересованный диковинным «Аполлоном», я купил журнал и ушёл.
    * * *
    Первая статья, которую я начал читать, — Иннокентия Анненского — называлась «О современном лиризме».
    Первая фраза была такая:
    «Жасминовые тирсы наших первых мэнад примахались быстро…»
    Мне отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а отчасти было досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку… Дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался, и ну — махать им, пока примахал этот инструмент окончательно.
    Фраза, случайно выхваченная мною из середины «лиризма», тоже не развеселила меня:
    «В русской поэзии носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов…»
    Это было до боли обидно.
    Я так расстроился, что дальше даже не мог читать статьи «О современном лиризме»…
    * * *
    Неприятное чувство сгладила другая статья: «В ожидании гимна Аполлону».
    Я человек очень жизнерадостный, и веселье бьет во мне ключом, так что мне совершенно по вкусу пришлось предложение автора:
    «Так как танец есть прекраснейшее явление в жизни, то нужно сплетаться всем людям в хороводы и танцевать. Люди должны сделаться прекрасными непрестанно во всех своих действиях, и танец будет законом жизни».
    Последующие слова автора относительно зажжения алтарей, учреждения обетных шествий и плясов привели меня в решительный восторг.
    «Действительно! — думал я. — Как мы живем… Ни тебе удовольствия, ни тебе веселья. Все ползают на земле, как умирающие черви, уныние сковывает костенеющие члены… Нет, решительно, обетные шествия и плясы — вот то, что выведет нас на новую дорогу».
    Дальше автор говорил:
    «Не случайно происходит за последние годы повышение интереса к танцу…»
    «Вот оно! — подумал я. — Начинается!..»
    У меня захватило дыхание от предвкушения близкого веселья, и я должен был сделать усилие, чтобы заставить себя перейти к следующей статье:
    «О театре».
    * * *
    Автор статьи о театре видел единственное спасение и возрождение театра в том, чтобы публика участвовала в действии наравне с актерами.
    Идея мне понравилась, но многое показалось неясным: будет ли публика на жаловании у дирекции театра, или актеры будут уравнены с публикой в правах тем, что им придется приобретать в кассе билеты «на право игры»… И как отнесутся актеры к той ленивой, инертной части публики, которая предпочтет участию в игре — простое глазение на все происходящее… Впрочем, я вполне согласен с автором, что важна идея, а детали можно разработать после. * * * Вечером я поехал к одним знакомым и застал у них гостей. Все сидели в гостиной небольшими группами и вели разговор о бюрократическом засилье, указывая на примеры Англии и Америки. — Господа! — предложил я. — Не лучше ли нам сплестись в радостный хоровод и понестись в обетном плясе к Дионису?! Мое предложение вызвало недоумение. — То есть?.. — В нашей повседневности есть плясовой ритм. Сплетенный хоровод должен нестись даже в будничной жизни, перейдя с подмостков в жизнь… Позвольте вашу руку, мадам!.. Вот так… Господа! Ну зачем быть такими унылыми?.. Возьмите вашу соседку за руку. Что вы смотрите на меня так недоумевающе? Готово? Ну, теперь можете нестись в радостном хороводе. Господа… Нельзя же так!.. Гости растерянно опустили сплетенные по моему указанию руки и робко уселись на свои места. — Почему вам взбрела в голову такая идея — танцевать? — сухо спросил хозяин дома. — Когда будет танцевальный вечер, так молодежь и потанцует. А людям солидным ни с того ни с сего выкидывать козла — согласитесь сами… Желая смягчить неловкую паузу, хозяйка сказала: — А поэта Бунина в академики выбрали… Слышали? Я пожал плечами. — Ах, уж эта русская поэзия! В ней носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов… Хозяйка побледнела. А хозяин взял меня под руку, отвел в сторону и сурово шепнул: — Надеюсь, после всего вами сказанного вы сами поймете, что бывать вам у нас неудобно… Я укоризненно покачал головой и похлопал его по плечу: — То-то и оно! Быстро примахались жасминовые тирсы первых наших мэнад. Вам только поручи какое-нибудь дело… Благодарю вас, не беспокойтесь… Я сам спущусь! Тут всего несколько ступенек… * * * По улице я шагал с тяжелым чувством. — Вот и устраивай с таким народом обетные плясы, вот и води хороводы! Дай ему жасминовый тирс, так он его не только примахает, да еще, в извозчичий кнут обратив, тебя же им и оттузит! Дионисы! Огорченный, я зашел в театр. На сцене стоял, сжав кулаки, городничий, а перед ним на коленях купцы. — Так — жаловаться?! — гремел городничий. Я решил попытаться провести в жизнь так понравившуюся мне идею слияния публики со сценой. — …Жаловаться? Архиплуты, протобестии… Я встал с места и, изобразив на лице возмущение, со своей стороны, продолжал: — …Надувалы морские! Да знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что… Оказалось, что идея участия публики в актерской игре ещё не вошла в жизнь… Когда околоточный надзиратель, сидя в конторе театра, писал протокол, он поднял на меня глаза и спросил: — Что побудило вас вмешаться в действие пьесы?.. Я попытался оправдаться: — Тирсы уж очень примахались, господин околоточный… — Знаем мы вас, — скептически сказал околоточный. — Напьются, а потом — тирсы!