Смерть девушки у изгороди

    Я очень люблю писателей, которые описывают старинные запущенные барские усадьбы, освещенные косыми лучами красного заходящего солнца, причем в каждой такой усадьбе у изгороди стоит по тихой задумчивой девушке, устремившей свой грустный взгляд в беспредельную даль. Это самый хороший, не причиняющий неприятность сорт женщин: стоят себе у садовой решетки и смотрят вдаль, не делая никому гадостей и беспокойства.
     Я люблю таких женщин. Я часто мечтал о том, чтобы одна из них отделилась от своей изгороди и пришла ко мне успокоить, освежить мою усталую, издерганную душу.
     Как жаль, что такие милые женщины водятся только у изгороди сельских садов и не забредают в шумные города.
     С ними было бы легко. В худшем случае они могли бы только покачать головой и затаить свою скорбь, если бы вы их чем-нибудь обидели.
     Прямая им противоположность - городская женщина. Глаза ее бегают, злые, ревнивые, подстерегающие, тут же, около вас... Городская женщина никогда не будет кутаться в мягкий пуховый платок, который всегда красуется на плечах милой женщины у изгороди. Ей подавай нелепейшую шляпу с перьями, бантами и шпильками, которыми она проткнет свою многострадальную голову. А попробуйте ее обидеть... Ей ни на секунду не придет в голову мысль затаить обиду. Она сейчас же начнет шипеть, жалить вас, делать тысячу гадостей. И все это будет сделано с обворожительным светским видом и тактом...
     О, как прекрасны девушки у изгороди!
    x x x
     У меня в доме завелось однажды существо, которое можно было без колебаний причислить к числу городских женщин.
     На этой городской женщине я изучил женщин вообще - и много странного, любопытного и удивительного пришлось мне увидеть.
     Когда она поселилась у меня, я поставил ей непременным условием - не считать ее за человека.
     Сначала она призадумалась:
     - А кем же ты будешь считать меня?
     - Я буду считать тебя существом выше человека, - предложил я, - существом особенным, недосягаемым, прекрасным, но только не человеком. Согласись сама - какой же ты человек?
     Кажется, она обиделась.
     - Очень странно! Если у меня нет усов и бороды...
     - Милая! Не в усах дело. И уж одно то, что ты видишь разницу только в этом, ясно доказывает, что мы с тобой никогда не споемся. Я даже не буду говорить навязших на зубах слов о повышенном умственном уровне мужчины, о его превосходстве, о сравнительном весе мозга мужчины и женщины, - это вздор. Просто мы разные - и баста. Вы лучше нас, но не такие, как мы... Довольно с тебя этого? Если бы прекрасная, нежная роза старалась стать на одном уровне с черным свинцовым карандашом - ее затея вызвала бы только презрительное пожатие плеч у умных, рассудительных людей.
     - Ну, поцелуй меня, - сказала женщина.
     - Это можно. Сколько угодно.
     Мы поцеловались.
     - А ты меня будешь уважать? - спросила она, немного помолчав.
     - Очень тебе это нужно! Если я начну тебя уважать, ты протянешь от скуки ноги на второй же день. Не говори глупостей.
     И она стала жить у меня.
     Часто, утром, просыпаясь раньше, чем она, я долго сидел на краю постели и наблюдал за этим сверхъестественным, чуждым мне существом, за этим красивым чудовищем.
     Руки у нее были белые, полные, без всяких мускулов, грудь во время дыхания поднималась до смешного высоко, а длинные волосы, разбрасываясь по подушке, лезли ей в уши, цеплялись за пуговицы наволочки и, очевидно, причиняли не меньше беспокойства, чем ядро на ноге каторжника. По утрам она расчесывала свои волосы, рвала гребнем целые пряди, запутывалась в них и обливалась слезами. А когда я, желая помочь ей, советовал остричься, она называла меня дураком.
     То же самое мнение обо мне она высказала и второй раз - когда я спросил ее о цели розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые банты на ночной сорочке.
     - Если ты, милая, делаешь это для меня, то они совершенно не нужны и никакой пользы не приносят. А в смысле нарядности - кроме меня ведь их никто не видит. Зачем же они?
     - Ты глуп.
     Я не видел у нее ни одной принадлежности туалета, которая была бы рациональна, полезна и проста. Панталоны состояли из одних кружев и бантов, так что согреть ноги не могли; корсет мешал ей нагибаться и оставлял на прекрасном белом теле красные следы. Подвязки были такого странного, запутанного вида, что дикарь, не зная, что это такое, съел бы их. Да и сам я, культурный, сообразительный человек, пришел однажды в отчаяние, пытаясь постичь сложный, ни на что не похожий их механизм.
     Мне кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый человек, который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам.
     Цель, к которой он при этом стремится, - сочинить что-нибудь такое, что было бы наименее нужно, полезно и удобно.
     "Выдумаю-ка я для них башмаки", - решил в пылу своей работы этот таинственный человек.
     За образец он почему-то берет свое мужское, все умное, необходимое и делает из этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.
     "Гм, - думает этот человек, - башмак, хорошо-с!" Под башмак подсовывается громадный, чудовищный каблук, носок суживается, как острие кинжала, сбоку пришиваются десятка два пуговиц, и - бедная, доверчивая, обманутая женщина обута.
     "Ничего, - злорадно думает этот грубый таинственный человек. - Сносишь. Не подохнешь... Я тебе еще и зонтик сочиню. Для чего зонтики служат? От дождя, от солнца. У мужчин они большие, плотные. Хорошо-с. Мы же тебе вот какой сделаем. Маленький, кружевной, с ручкой, которая должна переломиться от первого же порыва ветра".
     И этот человек достигает своей цели: от дождя зонтик протекает, от солнца, благодаря своей микроскопической величине, не спасает, и, кроме того, ручка у него ежеминутно отваливается.
     "Носи, носи! - усмехается суровый незнакомец. - Я тебе и шляпку выдумаю. И кофточку, которая застегивается сзади. И пальто, которое совсем не застегивается, и носовой платок, который можно было бы втянуть целиком в ноздрю при хорошем печальном вздохе. Сносишь, за тебя, брат, некому заступиться. Мужчина с вашим братом подлецом себя держит".
     Однажды я зашел в магазин дамских принадлежностей при каком-то "Институте красоты". Мне нужно было сделать городской женщине какой-нибудь подарок.
     - Вот, - сказала мне продавщица, - модная вещь. В бархатном футляре лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и ручкой из слоновой кости.
     - Что это?
     - Это, monsieur, прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки. Двенадцать рублей. Есть такие же из композиции, но только без серебряной ручки.
     - А есть у вас клей, - спросил я с тонкой иронией, - для приклеивания на место выпавших волос?
     - На будущей неделе получим, monsieur. He желаете ли аппарат для извлечения шпилек, упавших за спинку дивана?
     - Благодарю вас, - холодно сказал я, - я предпочитаю делать это с помощью мясорубки или ротационной машины.
     Ушел я из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне хитрым, нахальным незнакомцем.
     Живя у меня, городская женщина проводила время так.
     Просыпалась в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а если был не виноградный сезон, то что-нибудь другое - плитку шоколада, лимон с сахаром, конфеты.
     Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.
     - Почему тебя интересуют именно турки? - спросил я однажды.
     - Они такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный, загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?
     Она вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок, заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.
     Через пять минут она заливалась слезами.
     - Зачем ты ее купил?
     - А что?
     - Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка? Понимаю, понимаю!
     - Ну, еще что?
     - Я понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в этом раскаешься.
     - В чем?
     - В этом.
     Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.
     - Луша, - спрашивала горничную жившая у меня женщина, - зачем вчера барин заходил к вам в три часа ночи?
     - Он не заходил.
     - Ступайте.
     - Это еще что за штуки? - кричал я сурово.
     - Я хотела вас поймать. Гм... Или вы хорошо умеете владеть собой, или ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.
     Потом она еще плакала.
     - Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об этом. Я не произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое благородство. x x x
     Недавно я пришел к ней и сказал:
     - Ну вот я и разлюбил тебя.
     - Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!
     - Мне не нравятся городские женщины, - откровенно признался я. - Они так запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня если не физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними мужчинами. Я стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными резиновыми подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет тоже женщиной, но это совсем другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной косыми лучами заходящего солнца, стоит она в белом простеньком платьице и ждет меня, кутаясь в уютный пуховый платок... К черту приборы для вынимания соринок из глаз!
     - Ну, поцелуй меня, - сказала внимательно слушавшая меня женщина.
     - Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.
     - И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него, и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю - толпой побегут.
     - Прекрасно. Во избежание давки советую тебе с помощью полиции установить очередь. Прощай.
     На другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу, косые лучи солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на изгородь...
     Я упал перед ней на колени и заплакал:
     - Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.
     Она побледнела и заторопилась:
     - Встаньте. Не надо... Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы будем счастливы.
     - У меня было прошлое. У меня была женщина.
     - Мне нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне - у тебя не было счастья.
     Она смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках: - Не надо, не надо!
     Через неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где жил, - с целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и женой.
     Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал взгляд на ее милое загорелое личико, простенькую шляпку с голубым бантом и серое платье, простое и трогательное.
     Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный город.
     - Она здесь? - неожиданно спросила меня моя спутница.
     - Кто - она?
     - Эта... твоя.
     - Зачем ты меня это спрашиваешь?
     - Вдруг вы будете с ней встречаться.
     - Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом - это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.
     - Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?
     - Да так просто.
     - Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!
     Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.
     - Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.
     - Зайдем. И мне нужно кое-что.
     В магазине она спросила:
     - У вас есть маленькие кружевные зонтики?
     Я побледнел.
     - Милая... зачем? Они так неудобны... лучше большой.
     - Большой - что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках... не те, выше, еще выше.
     Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и бантов... А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:
     Modes et robes*
     Девушка отошла от изгороди и - умерла.